И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове - [71]

Свердлова сменил Подвойский. Потом говорили другие представители «военки».

Лишь к ночи солдаты успокоились. Но было ясно: утром снова начнутся митинги и демонстрации.

До полуночи заседали члены Центрального и Петроградского комитетов партии, не покидали дворец руководители «военки». И приняли решение: коль сдержать напор масс невозможно, 4 июля возглавить демонстрацию под лозунгом «Вся власть Советам!», придать ей мирный характер, внести в движение организованность.

Стоя на балконе дворца, выступая на заседании ЦК, Яков Михайлович не ощущал усталости и голода. Он почувствовал это только тогда, когда, вздохнув, сказал:

— Что же, так и решим. Ленину уже сообщили. А сейчас — домой.

Свердлов шёл стремительно, ходко. Он всегда ходил быстро, а теперь, в Питере, за ним не угонишься. К тому же была причина торопиться. Кадя, дети...

Возвратившись в Петроград, Ленин сразу же определил то главное, что необходимо в сложившейся обстановке. Идти на заводы, в казармы, по возможности сдерживать страсти, не дать свалить на большевиков ответственность за провал наступления на фронте, за разруху в стране.

А там, на улице — всё больше и больше демонстрантов. Из Кронштадта в Петроград прибыли матросы — они шли по улицам Питера, к дворцу Кшесинской. И сейчас рабочие, солдаты и кронштадтцы образовали настоящую мозаику разноцветья и пестроты, над которой алели флаги и лозунги революции. С балкона дворца свешивались знамёна Центрального Комитета партии, Петроградского комитета РСДРП, «военки».

На балкон вышли Ленин, Луначарский, Свердлов. Им поручил Центральный Комитет обратиться к морякам от имени партии.

Свердлов ощутил руками нагретые солнцем перила балкона.

— Товарищи! Позвольте мне от имени Центрального Комитета Российской социал-демократической партии горячо приветствовать моряков-кронштадтцев, истинных революционеров. Мы нисколько не сомневались, что в трудный исторический час вы придёте на помощь петроградскому пролетариату — авангарду всего революционного движения в России.

Матросы стихли, слушая Свердлова.

— Товарищи кронштадтцы! Нам хотелось бы, чтоб вы все услышали голос партии, её призыв. И потому я предлагаю разъединиться на группы. Пусть первая группа послушает ораторов, потом отойдёт в сторону, ей на смену придёт вторая.

Рокот согласия покатился по матросским рядам.

— Товарищи! Сейчас будет говорить Владимир Ильич Ленин!

Полетели вверх бескозырки, послышалось матросское «ура!», заколыхались, как на волнах, красные знамёна и кумачовые лозунги...

Иван Викулов и Порфирий Горюн шли по Невскому проспекту. Солдатам показалось, что мелькнуло знакомое лицо Катюши — той самой сестры милосердия, которую так неприветливо встретили однажды и которую теперь ласково звали «сестричка-большевичка».

С ней рядом был Григорий Ростовцев, и солдаты решили пробраться к ним, работая локтями, проталкивались сквозь плотные ряды рабочих.

Рядом с Катей стоял празднично одетый молодой человек. Он о чём-то разговаривал с Катей, сердито поглядывая на Григория, пока его не окликнули:

— Эй, Муха! А сестрёнка-то у тебя, видать, человек, не то что ты, хозяйский холуй.

«Муха»... Точно кто-то больно ударил Катю, полоснул по сердцу узловатым бичом. «Муха»... Её брат Сергей — тот самый Муха, о котором рассказывал Григорий. Она вдруг посмотрела с какой-то особой гадливостью на его праздничный костюм, точно эта английская шерсть была в чём-то выпачкана.

Григорий схватил Катю за руку.

И в эту минуту раздались выстрелы — откуда-то сверху, с каких-то крыш.

И зацокали копыта. Григорий вспомнил, как мчалась по улицам Нижнего Новгорода конная полиция, высекая искры из булыжника, как неистовствовали казачьи сотни.

Мухи уже не было, он куда-то исчез, когда Иван и Порфирий добрались до Кати и Григория. Впрочем, теперь добираться было легче — после выстрелов поредела, рассеялась толпа.

— Чего вы стоите, стреляют ведь?

Катя, поражённая неожиданным открытием, стояла, не в состоянии сделать шага. То, что её брат — меньшевик, относила она к его ограниченности. Но то, что он может оказаться предателем, даже не приходило ей в голову. Что будет с отцом, если он узнает?

— Эй, расходись! — услышал Григорий грозный оклик, и, прежде чем успел оглянуться, стоявший рядом Иван ринулся на кого-то. Ростовцев инстинктивно прикрыл собой Катю, но казачья плеть уже больно хлестнула её по спине. Иван схватил казака за руку, и это смягчило удар. Всё же — то ли от неожиданности, то ли от боли — Катя вскрикнула. Порфирий, сначала растерявшийся, по-медвежьи раскачался с ноги на ногу и, ухватив за уздцы коня, начал его изо всех своих недюжинных сил гнуть к земле.

— Отпусти, солдат, отпусти, говорю!..

Но Горюн отпустил повод лишь тогда, когда что-то горячее полоснуло его по плечу.

...Порфирий Горюн лежал в доме Потапыча: сюда привели его с Невского проспекта Катя, Иван, Григорий. Иван требовал отправить Порфирия, как солдата, в лазарет, но туда далеко, и Катя, боясь большой потери крови, настояла доставить его к себе домой, сама сделала первую перевязку, сама и врача пригласила.

Дети уже спали, Клавдия Тимофеевна стояла у окна в томительном, бессонном ожидании. Улица была пуста — после дневного расстрела на углу Невского и Садовой опустел, притаился Питер. Зловещая тишина опустилась на город.