И нет счастливее судьбы: Повесть о Я. М. Свердлове - [3]

— Что же, начнём, пожалуй, с визитных карточек. Знай, мол, наших. И много с меня возьмёте?

— Для вас сделаю бесплатно. Нет, вы не подумайте, что я такой богач. Деньги мне никогда не мешали — надо кормить жену и шестерых детей. Но я хочу сделать вам, господин Пешков, так, чтобы все видели, на что способен гравёр Свердлов.

— Для рекламы, значит, потребовался вам литератор Пешков?

Свердлов замялся:

— Если я скажу «да», это будет некрасиво. Если скажу «нет», это будет неправда. Так лучше скажу так: мне просто хочется сделать приятное литератору Пешкову. А?

— Ну, обезоружили вы меня, мастер. Совсем обезоружили. Начнём с визитных. И приду за ними к вам в мастерскую. Очень уж заинтересовала меня ваша фирма.

Пешков оглянулся по сторонам и, убедившись, что никого нет, наклонился к гравёру:

— Только реклама, по правде говоря, с моим именем может оказаться неважной. Полиция и жандармы меня недолюбливают. Ну да ничего, работёнки я вам, кажется, подкину... Так что ждите в гости, миллионщик.

В мастерскую он заглянул на следующий день и с тех пор стал бывать часто. Пришлась ему по душе и эта мастерская, и мягкий юмор её небогатого владельца, работающего день и ночь, и подмастерья, которые звали хозяина Михаилом Ивановичем и говорили о нём как о человеке доброй и щедрой души.

У Якова с Алексеем Максимовичем всегда был разговор об одном: что бы ещё прочитать?

— «Овода» неплохо бы.

— Уже. Ещё в прошлом году, — отвечал Яков. — И «Спартака». И «На рассвете» господина Ежа, и «Червонный хутор» госпожи Дмитриевой, и «Андрея Кожухова» господина Степняка-Кравчинского.

— Ты... того... Не надо писателей господами величать. Ну какие мы господа? А теперь с Короленко познакомься. О-отличный писатель!

Был у Якова к Пешкову ещё один вопрос, да так и не задал он его: не согласится ли Алексей Максимович прочитать их гимназический журнал? Разве можно говорить Алексею Максимовичу, уже известному писателю, о рукописном журнале, редактировать который учащаяся молодёжь поручила Володе Лубоцкому и ему, Якову. Конечно, очень хотелось показать Алексею Максимовичу, как высмеяли тупого преподавателя древней истории, какую карикатуру на него нарисовали. Но нельзя — начнутся вопросы, на которые не ответишь: как появился журнал, кто в нём участвует? Мальчишки поклялись никому не говорить, что у них в гимназии есть тайный кружок и читают они в том кружке Чернышевского и Герцена, штудируют «Исторические письма» Лаврова-Миртова, статьи Михайловского, изучают политэкономию, брошюру «Царь-голод». Придётся ведь рассказать и о том, где достаёт Яков такие книги. А это строжайшая тайна.

— Может, надо было признаться? — усомнился Володя Лубоцкий.

— Нет, не имеем права.

Однажды когда подмастерья ушли домой, Яков услышал, как отец сказал матери:

— Спи, Лиза. Я ещё немного поработаю.

— Отдохнул бы, Миша. Горит, что ли?

— Горит, Лиза. Алексей Максимович просил. Ему это очень важно.

Когда отец вышел, Яков тихо, чтобы никого не разбудить, пошёл в мастерскую. Там горела лампа.

Стучала, точно звонко выдыхала воздух, печатная машина, отбрасывала, укладывая в пачку, листок за листком жёлтой бумаги. Так хотелось прочитать, что там написано! Он вошёл в мастерскую и вдруг заметил на лице отца испуг:

— Кто это?

— Я, папа.

— Разве дверь не была заперта?

— Нет.

— Я совсем выжил из ума... Что тебе здесь надо?

Как объяснить отцу, что ему важно знать, о чём пишет Пешков, что нужно рассказать об этом в гимназии, в кружке.

— Я думал... ты устал. Хотел помочь.

— Иди домой! Спать. В гимназию утром опоздаешь.

Яков ушёл, но заснуть уже не мог. Значит, не только у гимназистов есть своя тайна. У кого же ещё? Кто они — эти люди? Как бы скорее стать взрослым, чтобы узнать о них! Хорошо Володе Лубоцкому — он на целых два года старше Якова...

Однажды Володя доказал право на старшинство самым неожиданным образом.

— Я ушёл из гимназии, — сказал он Якову, с непривычной суровостью сдвинув брови. — Зубрёжка, зубрёжка и чёрт-те что — только не жизнь. Попробуй я принести в класс книгу, не имеющую отношения к школьной программе, как учитель станет допрашивать, откуда она и не пахнет ли здесь крамолой.

— А как же наш кружок?

— Кружок я не брошу. Его даже нужно расширить. Придут молодые рабочие, студенты, реалисты. Я хочу работать, быть не только учеником, а участником. Мне рассказывали по секрету, что на Курбатовском заводе расклеены нелегальные листовки.

— Листовки? Какие листовки?

Яков вдруг представил себе жёлтые листочки бумаги, ночную работу отца, его растерянное, испуганное лицо, когда выяснилось, что он оставил незапертой дверь...

— И куда же ты?

— Не знаю. Вероятно, наймусь в одну из аптек. Работы, правда, будет много, но по вечерам смогу читать.

Постепенно мальчишечьи забавы сменялись дерзкими, с точки зрения гимназического начальства, поступками. И в журнале «О манкировках и проступках учащихся», или попросту кондуите, появились записи о том, что Яков Свердлов пропустил такие-то и такие-то уроки, задавал двусмысленные вопросы, имеющие целью подорвать авторитет учителя, и высказывал во время ответов крамольные мысли.

Конец девятнадцатого столетия был отмечен постоянными волнениями среди студенческой молодёжи в Юрьеве, Петербурге, Москве, во многих других промышленных центрах Российской империи. Не был исключением и Нижний. Во время занятий гимназического кружка Яков всё чаще видел молодого человека с высоким, в полголовы, лбом, небольшой бородкой и отвислыми усами, в зелёной студенческой куртке. Ребята называли его Яром. Многие читатели «Нижегородского листка» не знали, что под псевдонимом «Корнев» помещал свои очерки писатель Яровицкий, высланный в Нижний под надзор полиции «за студенческие дела». Именно от него услышал Яков, что каждый марксист, социал-демократ должен «начинить себя» теорией, закалять нравственно. И физически.