И не только о нем... - [29]

…Когда Збарский в конце 1953 года был освобожден и вернулся домой, ему было возвращено все — до записной книжки, до рабочего блокнота, до последней облигации, все его вещи и работы, взятые при аресте. Не было только портрета Феликса Дзержинского. Не вернули.

Хорошо, осталась фотография, находящаяся сейчас у сына, Виктора Борисовича, которому в день ареста отца было девять лет. Борис Ильич у себя в кабинете, над ним портрет с дарственной надписью.

Примерно через месяц после начала работы ученые решили предоставить себе краткий отдых — у них обоих совершенно иссякли силы. Отдых требовался после невероятного напряжения. Решено было — Воробьев уедет на несколько дней к себе в Харьков. А по возвращении и Збарский воспользуется несколькими днями отдыха.

Воробьев уехал. Збарский вновь в их практике совместного труда остался один. Разумеется, все научные работы, которыми он тогда занимался, были решительно отставлены, и неизвестно пока, на какой срок. После отъезда Воробьева он просто не покидал Мавзолей. Кроме короткого сна.

И вот тут-то произошло, как ему показалось, несчастье.

На лице Владимира Ильича появились некоторые изменения.

Это было уже ночью, и невероятно взволнованный, Збарский решил срочно вызвать своего коллегу из Харькова, кинулся на Лубянку, из комнаты секретаря Дзержинского связался с Харьковом, разбудил Воробьева и сообщил ему о своих драматических впечатлениях. «Я буквально кричал и настаивал на немедленном его приезде. Разговор длился несколько минут».

Воробьев обещал вернуться в Москву незамедлительно.

Борис Ильич повесил трубку и увидел вышедшего из кабинета Дзержинского.

«Что с вами? На вас лица нет. Разве можно так волноваться? Пойдемте ко мне в кабинет, и расскажите, что случилось».

Дзержинский стал как мог уговаривать Збарского, уверять: все наладится. Воробьев приедет, и они вдвоем разберутся, он, Дзержинский, убежден, что опасениям не суждено сбыться, и Збарский действительно пришел в себя, и даже стал улыбаться, особенно когда Дзержинский пожаловался ему, что Борис Ильич так кричал в трубку, что разбудил его, ведь он уже давно спал, и показал походную кровать, на которой приходилось очень часто ночевать. Так он окончательно успокоил ученого.

Не однажды вспоминал потом Борис Ильич эту ночь.

Воробьев приехал первым же поездом, но к его приезду Борис Ильич, как он рассказывал мне потом, сам убедился в несостоятельности своей тревоги — изменений не было, он ошибся, может быть, свет на лицо упал не так…

Когда писались эти строки, позвонил почтальон и вручил шестой, июньский, номер «Нового мира» за 1987 год.

В числе других интересных и содержательных материалов, которые были опубликованы в этом номере, я прочитал «Воспоминания и мысли» о Борисе Пастернаке, принадлежащие Николаю Николаевичу Вильмонту, умершему в 1985 году, известному историку, исследователю немецкой классической литературы и философии, литературоведу, автору ряда незаурядных работ о нашей отечественной литературе. Он был близок Пастернаку в разные периоды жизни поэта, и надо было представить мое удовольствие, когда я внезапно обнаружил страницы о месте, которое занимал Борис Ильич в жизни Бориса Леонидовича Пастернака, и не только в жизни, оказывается, — и в литературе.

Вот что было там написано:

«…Борис Леонидович дал мне прочесть прозаический отрывок, напечатанный в старой газете, кажется, 1918 года, издававшейся левыми эсерами (тогда даже кадеты до поры до времени еще выпускали свой еженедельник «Народная свобода», почти сплошь состоявший из мрачных исторических параллелей в Великой французской революции). Я прочел этот отрывок с привычным для меня восхищением, но помню его плохо. Речь в нем шла, если я не очень ошибаюсь, о возвращении вскоре после февральской революции с военного уральского завода (в Москву или в Питер) одного интеллигента, ссыльного или только в прошлом причастного к революции, чуть ли не инженера-химика, прототипом и моделью которому послужил, как сказал мне автор, столь известный впоследствии профессор Б. И. Збарский. Художественную же прелесть отрывка составлял снежный, чуть начинавший таять и оседать простор мартовской панорамы, охватывавшей далеко отстоящие друг от друга верхнюю и нижнюю дороги, по которым мчались в два оборота запряженные тройками сани и откуда с разной четкостью доносились голоса ямщиков и проезжавших».

И вновь возникли в памяти и огромные имения Саввы Морозова, и «Урал впервые», и Кама, и Тихие Горы, и радость открытия хлороформа, и санный путь в лесу, вот откуда родился и как зрел этот пастернаковский замысел, жаль, не осуществившийся, но так или иначе прочно вошедший в круг его писательских размышлений.

Стало быть, фигура Бориса Ильича представлялась Пастернаку весьма привлекательной и значимой, достойной художественного воплощения…

МАЙ 1924 ГОДА. Прошло два месяца с того часа, когда Воробьев и Збарский спустились впервые в Мавзолей. Работа настолько продвинулась вперед, научная уверенность настолько окрепла у обоих ученых, что, когда Ф. Э. Дзержинский спросил, можно ли хоть на один день открыть для делегатов открывающегося в мае съезда партии Мавзолей, они ответили согласием.