И не осталось никого - [110]

Одна тетка из вспомогательной службы подала на нас в суд, обвинив в халатности. Весьма неприятное происшествие, потому что нам по-прежнему приходилось работать с ней. Она продолжала приходить к нам, чтобы взять воды или воспользоваться микроволновкой, давая нам таким образом понять — в этом нет ничего личного. Она подала в суд и на владельцев здания, а также на Тома Моту и изготовителей пейнтбольных пистолетов. Когда началась стрельба, она находилась за пределами здания, к тому же в двух кварталах от него, но с какой это стати мы брали на себя право определять степень ущерба, понесенного тем или иным человеком? Пусть это решают присяжные заседатели — такие же, как и мы, граждане. Нас допрашивали под присягой и раньше и, скорее всего, будут допрашивать и насчет этого. А у нас тем временем была возможность совершенствовать наши противоречивые истории и наше неуемное стремление возвращаться к ним.

Бутилированная вода и шиповки не могли конкурировать с проделками Тома Моты. Ничего более увлекательного не происходило с нами с премьерного показа «Клана Сопрано». А до этого вспоминались только импичмент Клинтона и лето Моники. Но все эти события не шли ни в какое сравнение с тем, что случилось с нами. И самое главное, мы могли говорить и говорить, не понеся никаких жертв и не получив долгосрочной психологической травмы, как это было с участниками трагедий в Колумбине или Оклахома-сити[104]. Мы делали вид, будто нам известно кое-что о том, что довелось пережить им. Может, так оно и было на самом деле — кто знает. А может, и нет.

Всю эту и следующую недели мы пытались зарабатывать для компании денежки, но наше истинное занятие состояло в пересказывании произошедшего и размышлениях о последствиях того факта, что все мы еще живы. На наших горизонтах опять появилась Индия. Мы снова задавались вопросом о нашей конечной цели. Идея самопожертвования, невоспетой преданности и благородной смерти снова достигла внутреннего святилища наших душ, где обычно обитали номера банковских счетов и пенсионные планы. Может быть, американская мечта состояла вовсе не в стремлении к богатству и успеху. А может, то была мечта другого народа в каком-то будущем мировом порядке, а мы погрязли в средневековье роскоши и комфорта.

Как могли мы разорвать этот порочный круг, мы — получавшие не по заслугам высокие жалованья, со всех сторон застрахованные, осчастливленные кредитами, мы, не обученные просветленной практике ставить собственные интересы на второе место? Когда Том Мота прицеливался в наши жизни, мы на доли секунды проникались смутной, нездешней, сбивающей с толку мыслью, что, может быть, мы получаем то, что заслужили. К счастью, это чувство скоро прошло, и когда мы поднялись живыми и вернулись за столы, а позднее — в свои мансарды и кондоминиумы, в пригородные просторы, то мы уже испытывали определенную уверенность. Конечно же, мы заслуживаем все то, что имеем, ведь мы долго и упорно трудились, и как только этот сукин сын осмелился сделать вид, что пытается забрать все это у нас? Мы были счастливы жить и наслаждаться всем, что заслужили.

Мы размышляли над тем, кто должен умереть. Кто должен сейчас пребывать в критическом состоянии, кто в устойчивом, а кто — быть парализованным до конца жизни. Если бы Амбер Людвиг была с нами, то она стала бы возражать против таких отвратительных игр, но Амбер поставили диагноз: посттравматический стрессовый синдром и дали время отлежаться. Она уехала к матери в Кливленд, где могла снова наведываться к своим чучелам и размышлять о поведении Ларри в серверной. Остальные из нас тоже не возражали бы против нескольких свободных дней. Но нам дали только вторую половину пятницы, которую мы приняли с радостью, а ведь мы тоже страдали от всякого рода стрессов и множества синдромов и были бы не прочь получить что-нибудь побольше, чем половина дня. Некоторые из нас говорили: вау, полдня пятницы — какая щедрость. Но другие пытались посмотреть на это со своей колокольни. Если начальство не получит новых заказов, то его вздрючат. А кого будет дрючить вздрюченное начальство? Вот и пораскиньте мозгами.

Поэтому в понедельник утром мы поспешили в офис и стали делать вид, что работаем, хотя на самом деле продолжали разговоры, начатые в пятницу после ареста Тома и не прекращавшиеся в течение уик-энда по телефону, за завтраком, с родственниками и журналистами. Самое главное, что мы хотели донести до всех, мораль происшествия и зерно истины, состояло в том, какое же мы испытали облегчение, не умерев на работе. Меньше всего мы хотели отойти в мир иной где-нибудь в проходах между боксами или в дверях кабинетов, в которых проводили наши дни. У Ханка Ниари нашлась цитата, и мы вежливо сказали ему, пусть засунет ее себе в задницу: «Когда за мной придет смерть, пусть она застанет меня за работой»[105]. Он сказал, что не помнит, кто это сказал — то ли Овидий, то ли Гораций, а мы сказали, нам до Горация, что там говорил Овидий. И что этот самый Овидий, который нам до Горация, был не прав, когда говорил о смерти и о работе. Мы хотели бы умереть в лодке. Мы хотели бы умереть на острове, или в хижине на склоне горы, или на ферме в десять акров с открытым окном, в которое задувает легкий ветерок.