...И многие не вернулись - [84]

Мильо был ее единственным ребенком, и она часто говорила, что ей грустно из-за того, что у нее нет дочери… Когда я ушла в отряд, Мильо стал еще чаще приходить к нам. Помогал моим маме и брату. И мама его любила как своего сына. Он сначала собирал продукты и одежду для партизан, а через пять-шесть месяцев сам ушел в отряд. Тогда я была в Чепинских горах, а он пришел к нам в Каменские горы. Миновал месяц с небольшим, пока мы встретились. Едва взглянув на него, я почувствовала, что кто-то наговорил ему обо мне что-то недоброе.

Ты помнишь 3 сентября на вершине Милевой скалы? Вся бригада в сборе, пришли партизаны отряда Ангела Кынчева, под старыми буками огни, вокруг ночь и мрак, а на душе светло, потому что Красная Армия перешла Дунай. Все радуются, и только мне невесело. Мильо молчит, сторонится меня. На следующий день произошло то трагическое сражение. Погиб Методий Шаторов и с ним еще одиннадцать человек. Каменские партизаны заняли позиции по дороге на Белую воду. Среди них был и Мильо со старой итальянской винтовкой и десятком патронов. Я видела, как он залег между деревьями, потом потеряла его из виду. Войска двинулись против нас, в воздухе запахло гарью… С вершины Мильо отступил вместе с Каменским отрядом и не знал, что я ранена. Бинты пропитались кровью, я чувствовала острую боль в плече, но не думала о ране. Другая рана меня мучила: мы не смогли поговорить, объясниться… Под Млековицей мы нарвались на засаду и укрылись в овраге. Боя мы принять не могли и старались лишь вырваться из объятий смерти… Мы собрались вновь только в Каменских горах. Мильо не оказалось в Чепино — наши дороги снова разошлись.

Девятого сентября все партизаны стеклись к Каменице. Пришел и Мильо с группой из Чепинских гор. Как сейчас вижу его: идет мне навстречу, берет меня за здоровую руку и говорит: «Прости!..»

Одно слово! Он произнес его тихо, но меня это словно пробудило к жизни. Я только тогда услышала зазвеневшие вокруг песни, услышала радостные крики встречающих. По дорогам Ачовицы все шли и шли люди, тысячи людей. Где-то играла музыка…

Мы остановились в лыдженской школе. Меня отправили в больницу на рентген и перевязку. Врачи сказали, что мне необходимо лежать, и отправили домой.

Мама перепугалась, не разрешила мне вставать, но как только я осталась одна, сразу же бросилась на дорогу к Лыджене. Вот тогда и была сделана эта единственная фотография: он в солдатской одежде и в фуражке с пятиконечной звездой, я — такая, как ты меня знаешь… Тогда, обнимая меня, Мильо сказал:

«Я знал, что есть люди, способные на клевету, но не думал, что они есть среди нас…»

Когда пришел приказ отправляться в Пазарджик, решила идти и я. Мама стала плакать, но не могла же я остаться. Вместе с Мильо, вместе со всеми пошла и я. Еще не успела даже согреть постель в казарме 27-го полка, как меня направили в больницу. Мильо по нескольку раз в день приходил навещать меня. Однажды он сказал, что есть приказ выступать на фронт, но ученики должны оставаться в школах, а раненые — в больницах.

«Пешком пойду, но все равно уйду на фронт…» — Мильо буквально ощетинился.

«Куда ты, туда и я», — приподнялась я ему навстречу.

Врачи и слова не давали мне вымолвить. Спрятали мои вещи, но Мильо принес мне другие. Я надела их и убежала из больницы.

Ушли почти все — молодые и пожилые, парни и девушки, здоровые и раненые. Серое утро мы встретили на станции Гюешево. Оттуда мы стали карабкаться по вершинам Киселица и Стража. Над нашими головами кружили немецкие самолеты, поблизости рвались снаряды.

В октябре батальон выбил немцев из сел Попова Нива, Цырвен Камень и достиг вершины Никая. В затопленных окопах страцинских позиций нас прижала вражеская артиллерия. На нас обрушились осколки снарядов, камни, земля. За глубоким оврагом, над которым клубился туман, темнела лесная чаща. В этом лесу должен был занять позиции третий батальон нашего полка. Должен был, но противник опередил нас. Под покровом ночи враги пробрались тайком и оказались у нас в тылу. С рассветом открыла огонь артиллерия противника, из леса нас поливали из пулеметов. Что-то страшное: по тебе стреляют, а ты не видишь, кто и откуда стреляет. Мильо и еще двоих бойцов послали на разведку в лес. Оттуда его принесли окровавленного.

Я бросилась к другу, схватила его за плечо: «Куда тебя ранило?»

«Ничего… Ничего…» — успокаивал меня заметно побледневший Мильо.

Его ранило в живот разрывными пулями. Положили его на носилки и понесли в тыл. Я пошла за ним. Мильо не жаловался, не стонал, но его лицо все больше и больше бледнело. На лбу выступили капли пота. Я следовала за носилками и молчала, чтобы не выдать своих чувств.

Из полкового лазарета Мильо отправили в армейский госпиталь. Было много раненых, и меня не взяли в машину. Я отправилась в Кюстендил пешком. По дороге меня нагнала военная повозка, и я вскочила на нее. Нашла Мильо в Кюстендиле, он уже угасал, но был спокоен, только глаза его лихорадочно горели. Говорил мало, потому что силы оставляли его. Не знаю — рана ли была тяжелой, или неумело его лечили?!

Мильо умер. Пришлось мне побегать, похлопотать у начальства, пока наконец заполучила вагон, чтобы отвезти тело Мильо в Каменицу. Только мне известно, как я ехала в том вагоне одна с гробом, в котором лежал мертвый Мильо. В Каменицу добралась через два-три дня, сообщила в Пазарджик, что доставлен погибший партизан. Оттуда прислали воинское подразделение, чтобы отдать ему последние почести. Хоронить Мильо собралось много людей. Кто-то произнес речь. Убрали гроб цветами. Цветы, цветы, цветы… Никогда я не видела столько цветов. И все осенние. С той поры, когда я вижу хризантемы, меня охватывает дрожь…