...И многие не вернулись - [83]

Баба Мария очень страдала из-за того, что у Петко и Божаны нет детей.

— Я старею, но при мне вы, — говорила она. — А кто останется при вас, когда вы постареете?.. Поезжайте в Пловдив, в Софию, ищите докторов, пусть помогут!..

— Поздно уже, мама, — отвечала Божана. — К врачам нужно было ходить в молодые годы, но тогда нам было не до этого. Только перед полицейскими и жандармами прикрывались этой бедой, ссылались на нее…

Недавно Петко и Божана усыновили одного из племянников. Женили его. Появился первый внук. Заполнило ли это пустоту, оставшуюся в их сердцах?

Я часто получаю от них письма, они приглашают меня в гости. Пишут и другим. Но мы редко откликаемся. Все мы очень заняты. Мы забываем о том, что они пережили, и что в немалой степени переживали они из-за нас. От пережитого их сердца все еще кровоточат.

ДВА ДОМА

Как у большинства женщин небольшого роста, хрупких, у Елены Берговой запоминались глаза. Темные глаза и локоны, красиво обрамлявшие ее лицо. Елена пришла в отряд в самое страшное время. Школы уже были не школами, а жандармскими казармами и застенками. Горели дома в Величково и Батаке. По селам Жребичко, Козарско и Кричим носили для устрашения головы убитых партизан.

Никто не спрашивал Елену, выдержит ли она, и не потому, что она была проверена на опасной подпольной работе, а потому, что знали: стойкость человека не определяется его физической силой. Елена сама себе выбрала новое имя — Гроздана и возложила на себя все трудности партизанской жизни так естественно, словно всегда была с нами. Летом 1944 года пришел в отряд и ее Мильо — Милуш Папарков. И наконец в зрелом, золотом сентябре наступил тот день, когда мы, исхудавшие, перебинтованные, озаренные счастьем свободы, высыпали из лесов, чтобы встретиться на улицах сел и городов.

Вскоре мы отправились на фронт. Пошли и Елена и Мильо. Они пошли, но вернулись еще до того, как мы достигли Скопле: Мильо был смертельно ранен. Елене еще долго слышался стук ударов кирки, дробившей будто запеченный на солнце камень Каменицы. Еще одна вечная могила на этой земле…

После войны мы разлетелись кто куда: одни — в университет, другие — в армию, третьи энергично принимались за дела в своих селах, стали создавать новые города. Мы надолго потеряли друг друга из виду. Встречались 2 июня, 4 и 9 сентября — в памятные годовщины, когда собиралось много народа, произносились речи, играли оркестры, и царившее радостное возбуждение делало откровенные разговоры невозможными. Я начал замечать, что Елена находилась под влиянием какого-то оговора и со мной вела себя сдержанно.

Прошло много времени, прежде чем прошлой осенью она пригласила в гости меня и сестру с семьей. Погода была скверная — монотонный мелкий дождь, слякоть, и от этого на душе становилось грустно. Мы купили хризантемы и постучали в ворота дома Елены. Открыл ее муж — широкоплечий человек моего возраста со светлым лицом и русыми волосами. Он приветливо поздоровался и пригласил нас в дом. Накрытый в гостиной стол блистал такой щедростью, будто здесь старались возместить утраченную теплоту братских чувств. Елена появилась из кухни — ее лицо светилось хорошо знакомой радостью счастливого человека, сумевшего, как это присуще храбрым людям, побороть себя. Моя сестра шумно обняла ее. Они заговорили сразу обо всем, а мы с ее мужем обменялись снисходительными улыбками.

Я протянул Елене цветы. Она потянулась к ним, но вдруг вздрогнула и бросилась в кухню. Я мог бы предположить, что она забыла что-то на плите, но дело было совсем в другом.

Весь вечер Елена была очень внимательна к нам. Для нас не было ни телевизора, ни магнитофона — были разговоры между близкими людьми, которым долго не хватало друг друга. Ничего такого, что отягощало наши встречи, не осталось и в помине, и поэтому я недоумевал: почему Елена не приняла хризантемы?..

С того времени прошло несколько месяцев. Я оказался в больнице с переломом руки. Меня замучил твердый гипс, я устал от белизны стен и искренне радовался каждому, кто меня навещал. Пришла как-то и Елена. Положила что-то на столик и присела у постели. Весна была засушливая, солнце обжигало травы и листья. Белизна стен была поистине невыносима. Мы обменялись обязательными между больным и здоровым фразами, и она замолчала. Накануне я плохо спал, настроение было муторное, меня что-то тяготило, и, может быть, поэтому я вспомнил об осенних цветах, которые она не приняла. Я спросил ее, что тогда произошло.

— Ты очень настаиваешь, чтобы я ответила? — проговорила она глухо.

— Друг обязан давать другу простые ответы на сложные вопросы.

Она засмеялась и начала издалека.

— Мы с Мильо учились в одной школе. Встречались на переменках, а вечерами на площади в Лыджене, на тайных собраниях ремсистов. Еще не отдавая себе отчет в том, что это и есть любовь, я поймала себя на том, что с нетерпением ожидаю этих встреч. Мильо жил в Каменице, а я — в Чепино. Расстояние это было немалое, но мы часто бывали друг у друга — то он к нам придет, то я к ним. И все пешком: автобусов-то не было… Его мать, тетя Петруна, полюбила меня и, если не видела несколько дней, спрашивала: «Куда запропастилась Ленче? Почему не приходит?..»