...И многие не вернулись - [60]

Как-то во время такого занятия Стойо Калпазанов отошел куда-то в сторону. Немного погодя он вернулся с консервной банкой, служившей ему кружкой. Руки у него посинели и дрожали, он все время расплескивал воду. Стойо разгреб золу и поставил банку на тлеющие угли, потом присел рядом с нами и приготовился слушать, но продолжать занятие стало трудно: мы знали, что уже нет никаких продуктов, и, несмотря на это, консервная банка приковывала наше внимание.

А Стойо не торопился объяснить, почему он поставил ее на огонь.

— Послушай, что ты делаешь? — не выдержала одна из девушек.

Стойо сдвинул кепку на затылок и весело посмотрел на нее:

— Скажи лучше, зачем у картошки кожура?

Перебивая друг друга, мы начали придумывать каждый свое. Некоторые ответы были весьма остроумны, но Стойо все время отрицательно качал головой. Нас разбирало любопытство.

Стойо торжествовал. Он вытянул голову из воротника своей ученической шинели и сказал:

— У картошки кожура… чтобы в случае чего и бедняк мог позволить себе с кого-нибудь шкуру содрать.

Мы пытались понять его слова, а когда поняли, рассмеялись.

Стойо вырыл из-под снега картофельную кожуру, выброшенную дней за двадцать до этого, когда мы еще располагали кое-какими продуктами, и высыпал ее в кипящую воду — должен был получиться «картофельный суп».

4

Когда Стойо все-таки поймали, тех, с кем его в Лыджене связывала подпольная работа, охватил невольный страх. В арестантском помещении карательного отряда находились десятки коммунистов, и, если бы Стойо заговорил, для них это означало бы смерть.

Стойо отвели в штаб карательного отряда. Туда же прибыли и агенты полиции.

— Мы свою работу закончили, теперь ваш черед, — сказал жандармский офицер. — Вела Пеева сбежала, но, если вам удастся сегодня вырвать у этого молокососа сведения о том, где находится отряд, мы их всех ликвидируем.

— Не беспокойтесь! — усмехнувшись, ответил какой-то агент.

Один из агентов склонился над Стойо, осмотрел его раны и проверил, крепко ли он связан. Их взгляды скрестились.

— Слушай, парень, скажи все, что знаешь, и мы тебя отпустим. Где остальные?

— Не знаю…

Стойо попытался подняться — стоя чувствуешь себя крепче духом. Ему едва удалось удержаться на ногах.

— Как это не знаешь? Ведь ты же партизан!

— Еще нет… Я собирался стать партизаном, но меня схватили до того, как я к ним добрался.

Агент подал знак жандармскому поручику. Стойо свалили на пол и начали бить, но тот повторял одно и тоже: его схватили раньше, чем он добрался до партизан.

За первым допросом последовал второй, третий, пятый… После каждого допроса его приносили в камеру полуживым.

Остальные арестованные с замиранием сердца ждали, выдержит ли он, сумеет ли сохранить тайну и тем самым спасти многих. Стойо догадывался об их тревогах и, как только к нему возвращались силы, пытался петь. Это были не песни — скорее, стон, крик. И все-таки это убеждало товарищей в том, что он выдержит, не подведет. Душа предателя не может родить песни в смертный час.

Однажды ночью Стойо посадили на грузовик и повезли. Доехав до глубокого оврага, остановились. Его высадили из грузовика и приказали идти вперед. Перед ним шло человек десять жандармов и полицейских, а за ним — майор Иванов, двое агентов и еще десяток жандармов. Стойо едва передвигался по скользкой тропинке и печально поглядывал на слишком редкий лесок.

Тропинка поднималась вверх по склону и вела к Абланице. Майор увидел в овраге освежеванную тушу волка, подвешенную к старому кизиловому дереву, и приказал остановиться.

— Поймали в капкан — не вижу следов от пуль… — сказал один из агентов, осмотрев тушу. — Берегли шкуру.

Майор вынул коробку сигарет, закурил и, выпуская дым кольцами, проговорил:

— Чего вы ждете? Начинайте…

Агенты и один из унтер-офицеров стащили Стойо в овраг и привязали его к стволу того же старого кизила.

— Не так! Поверните его лицом к волку! — крикнул им сверху майор.

Его повернули лицом к мертвому зверю.

— Будешь говорить? Или хочешь, чтобы и тебя подвесили к дереву вниз головой и с живого содрали шкуру?

Стойо поднял голову, посмотрел на майора, и тот увидел в его глазах решимость скорее умереть, чем заговорить.

— Где отряд? Куда вы собирались идти отсюда?

— Никуда… Нас было двое: я и Вела.

Унтер-офицер срезал несколько веток и начал хлестать связанного Стойо. Пытаясь увернуться, тот ударялся о ствол кизила, к которому его привязали. После каждого удара с веток осыпались набухшие, готовые вот-вот распуститься почки.

Стойо мучили несколько часов, зверски избив напоследок. Жандармы выстроились против него на дорожке и изготовились к стрельбе. На смуглом лице Стойо появились бледные пятна. Исчезли искорки жизни, до этого теплившиеся в его глазах. Плечи его опустились, и весь он от этого сразу стал казаться меньше. Приказ майора стрелять донесся до него откуда-то издалека…

Прозвучали два-три выстрела. От нервного напряжения: голова Стойо свесилась, и он сполз на землю у самого дерева. Потом почувствовал, что его волокут по какому-то склону, и раскрыл глаза. Совсем близко он увидел множество сапог, и сознание сразу вернуло его к действительности. С ним разыграли мнимый расстрел, полагая, что это даст нужные результаты.