И любовь их и ненависть их… - [6]

Тот день я помню по минутам. Он отпечатался в моей памяти так четко, словно был только вчера.

Уроков было немного и, покончив на последнем с Байроном и его Чайльдом Гарольдом, мы разошлись около двенадцати. Перекуривая в овражке, мы проводили глазами фигуру Ромы, который, как обычно, шел один, и заговорщически улыбнулись друг другу. Потом Кира, Лешка и Женька пошли на видик, Люда отправилась домой — терзать соседей своими этюдами и сонатами, Шурка убежал в гараж, а я, Витька, Юлька и Анька купили себе семечек и сладкой воды и около полутора часов просто сидели и болтали во дворе под розовым пологом. Потом и мы разошлись.

Я помню, что в тот день на обед был плов, и поела я плохо, потому что плов не люблю. Потом я немного повозилась со своим хомяком, посмотрела телевизор и села за уроки. Но сосредоточиться мне не удавалось — взгляд то и дело перескакивал на часы, и все зудело от нетерпения. Несколько раз я бегала в другую комнату проверить — работает ли телефон.

Я разобралась с физикой, сделала одну задачу по алгебре и домучивала вторую, когда наконец-то раздался звонок. Я сорвалась и схватила трубку, и услышала возбужденный голос Киры. Побросав все, я написала родителям записку и пулей вылетела на улицу.

Вся компания уже была в сборе и нетерпеливо топталась под большим платаном, переговариваясь и смеясь. Шурка покачивал пакетом, явно не пустым. У Витьки из нагрудного кармана торчали карты. Кира в новеньких заграничных джинсах и голубой футболке с наклейкой, присев на скамейку, быстро писала печатными буквами записку на клочке бумаги. Не хватало только Юльки — она с магнитофоном уже была на крыше.

— Пошли! — сказала Кира и вскочила, пряча записку в карман. И мы побежали к дому Леры.

Лера жила на первом этаже. Ее окна были первыми с краю и выходили не во двор, а на огороды, что было очень удобно для задуманного нами. Они были без решеток — родителям Леры и в голову не приходило их ставить — возможно, потому, что красть у них было совершенно нечего. Огороды сейчас утопали в зелени, чуть выше, на длинном пригорке, росла целая сиреневая чаща, полностью скрывая первый этаж, — идеальная ширма для мелких пакостей. Впрочем, наша пакость не была такой уж мелкой.

Мы подобрались к окнам Леры и стали ждать. Мы ждали терпеливо. Дом Леры превратился в блокгауз, а мы — в злобных индейцев, готовых к атаке.

Вы никогда не замечали, как иногда сложно бывает сохранить тишину? В самый ответственный момент вдруг появляется беспричинный смех. Он зарождается где-то глубоко внутри и наполняет тебя целиком, словно вода кувшин, и рвется наружу, упрямо раздвигая губы, как крепкий ветер тяжелые занавески, и удержать его нет никакой возможности. То и дело кто-нибудь из нас фыркал, а остальные шипели на него, как рассерженные змеи.

Мы не сводили глаз с окон — зеленых окон, окон в личные джунгли — там всюду топорщились растения. Я увидела ту самую бегонию — ее два больших фигурных листа были прижаты к стеклу, и мне вдруг показалось, что бегония смотрит на нас. Как будто догадалась, что мы задумали. У меня вдруг закружилась голова, и, наверное, я побледнела, потому что Витька наклонился ко мне и спросил:

— Ты чего?

Я хотела ответить, но тошнота прошла так же неожиданно, как и появилась, и я просто замотала головой и скосила глаза на Киру. Она сидела тихо, дыша ртом, и в ее глазах было возбуждение и веселье, холодное, как мокрая лягушка. Наверное, все мы так выглядели в тот момент. Возможно, если б у меня было больше времени и я бы еще раз как следует все обдумала… Но время кончилось — в среднем окне появился Ромка. Вернее, вначале я увидела его красно-черную футболку, а потом лицо, затерявшееся в полумраке комнаты — лицо с такими же холодными лягушками в глазах.

Он начал осторожно убирать цветы с подоконника и составлять их на пол. Пышные листья одни за другими ныряли вниз, всплескиваясь напоследок в воздухе, точно руки утопающего. Нам казалось, что он делает это страшно медленно, но мы не могли сказать ни слова, только тряслись от смеха, прижав к зубам кулаки.

Наконец Ромка убрал последний цветок и осторожно открыл окно. Высунулся и шепнул нам:

— Я с Леркой в соседней комнате. Телик смотрим. Ее предки придут через час. Давайте, только тихо!

Он ушел. Он свою часть работы выполнил. А Лешка, самый ловкий, осторожно залез в окно и начал передавать нам цветы — не все, конечно, а те, которые можно было унести без риска надорваться. Десять горшков.

До сих пор не могу понять, как мы их не разбили. Нас разбирал смех, наши руки дрожали от смеха. Это была чуть ли не истерика. Сдерживаться было почти невозможно, хотелось бросить горшок к черту и хохотать, хохотать, пока не выйдет весь этот смех. Но мы все же держались — до тех пор, пока десятый горшок — с альпийской фиалкой — не перекочевал в наши руки. Тогда Лешка положил на подоконник записку, в которой говорилось, куда Лере следует прийти, когда и что будет, если она об этом кому-нибудь проболтается. Он вылез из окна, притворил его, спрыгнул, и мы пустились бежать, прижимая к груди горшки с цветами.

Мы бежали, и листья растений возмущенно трепались на ветру. За ними всю жизнь ухаживали. Они не привыкли к такому обращению. Мы бежали как стая хищников со своей добычей, и я чувствовала одновременно и восторг и страх. И еще у меня было странное и отвратительное ощущение, что мы только что совершили киднеппинг. Словно цветы были живыми. Словно они были чужими детьми.