И каждый вечер в час назначенный... - [22]

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей...

Мы играли вместе во многих спектаклях, но каждый раз, когда шел спектакль «Ліса і вінаград», я играла Клею с восторгом и радостью, с ощущением счастливого упоения. Потом, когда Бориса Викторовича не стало и роль Эзопа играл другой актер, я все равно выходила на сцену с трепетом, потому что в спектакле слышались платоновские интонации. Бориса Викторовича я не променяла бы ни на какого другого артиста. Это была великая мощь и великая внутренняя сила гения! От него шел такой поток энергии! Эта энергия заряжала партнера и с удвоенной силой передавалась зрителю. Фаина Раневская писала в своих воспоминаниях: «Партнер, от которого нечем заразиться, даже насморком, плохой партнер». Точнее не скажешь.

Эзоп Платонова покорял мудростью, умом и добротой. Когда речь шла о свободе, о выборе, который сделал герой,— Эзоп-Платонов достигал вершины трагедийного звучания. Думаю, что в «Эзопе» актеру было что сказать. Несмотря на так называемую «оттепель» того времени, рабство сидело в каждой душе. Поэтому тема свободы мощно звучала не только в слове, но и в его взгляде и жесте. До сих пор отчетливо помню горящие глаза Плато­нова и последнюю фразу, которой заканчивался спектакль. Фраза звучала, как натянутая до предела струна: «Дзе ж Ваша пастка для свабодных людзей?..» Струна обрывалась. Эзоп разбивался о скалы вместе со своей мечтой...

Однажды, после спектакля, я зашла к нему в гример­ную. Борис Викторович сидел молча, обхватив голову руками, и глаза его были полны болью... Я тихо вышла. Его глаза продолжали жить в другой эпохе, в поисках вечных истин...

ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА

Полностью согласна с Зинаидой Ивановной. Пла­тонову было что сказать и в Эзопе, и в Ромео, и в образе Феди Протасова... Этот человек много видел, много пережил и очень много прочувствовал сердцем.

Без комментариев приведу отрывок одного из последних интервью с Ириной Флориановной Жданович (женой Платонова):

«...Уявіце сабе атмасферу тых гадоў, калі ўначы праходзіла машына, сэрца замірала і напружваўся слых — на якую вуліцу паверне, каля якой будыніны ці пад’езда сціхне матор. Пойдзем на кухню, падымім, пап'ем кавы i... не цісніце на псіхіку... Аднойчы да наc з Платоновым завіталі «начныя госці»... Даволі доўга гутарылі з Барысам Віктаравічам у прыхожай і павялі з сабой... Потым ён вярнуўся... На маё запытанне куды хадзіў, адказаў, што ў тэатр (ну, што можна рабіць там раніцай, калі, акрамя вахцёра, нікога няма?). Стомлены і спахмурнелы твар яго быў больш красамоўным для мяне, чым словы. На другой хвалі рэпрэсій рыхтаваліся арышты вядучых акцёраў — купалаўцаў, прадухіленыя намаганнямі Панамарэнкі, пра што ведалі многія...»

***

Ирина Флориановна ЖДАНОВИЧ...

Конечно, немалую роль в ее судьбе сыграл отец, Флориан Жданович, в 1920 году совершивший своего рода подвиг — создал театр! Именно он вывел свою дочь на сцену в 11 лет, а в 14 — ее уже зачислили в труппу. Безусловно, Ирина Флориановна была сильным человеком. Думаю, она никогда не забывала своего отца, как бы к нему ни относились «отдельные» руководители тех времен.

Помню, как редактор стенгазеты (взявший на себя смелость выступать от имени всего коллектива), Степан Бирилло, потребовал от нее публичного отречения от отца. И в этой стрессовой ситуации ей нужно было родить спасительную фразу: «Если мой отец — враг народа, то я от него отказываюсь». Страшные времена...

Жданович воспитывалась на принципах высокой духов­ности. Она относилась к искусству как к святому служе­нию. Я ее любила и уважала. Актриса очень вдумчивая и сосредоточенная. В отличие от многих коллег Ирина Флори­ановна всегда «держала дистанцию». Можно даже сказать, что она была, в некоторой степени, «закрытым» человеком. У нее, например, были сдержанные отношения с Лидией Ржецкой. И вообще, эти две семьи: Жданович — Платонов и Ржецкая — Рахленко были очень разными по своей внутрен­ней органике. Но, образно говоря, то было различие запахов отличных духов.

В 1937 году, когда я пришла в театр, шел спектакль «Апошнія» по пьесе М. Горького (реж. М. Зорев). Этот спектакль получил высокую оценку не только в нашей республике, но и далеко за ее пределами, о чем свидетель­ствуют отзывы известных московских критиков. Жданович играла в спектакле Верочку. У меня и сейчас стоит перед глазами пронзительный образ изломанной юной души, кото­рый так объемно смогла донести до зрителя актриса. Жданович уловила все тончайшие детали характера горь­ковской героини.

Вначале ее Верочка — просто юная экзальтированная девочка, страстно мечтающая о благородном Дон-Кихоте. Она появлялась в первой картине, как солнечный лучик. Шапочка, отороченная белым мехом, за плечами — коньки. Она пришла с катка, и в комнате стало сразу тепло, светло, солнечно. Ее Верочка принесла на сцену жизнь молодого, юного сердца, которое шутками, весельем и своим звонким хохотом заполнило все пространство. По ходу развития событий в спектакле это все постепенно уходило. Романтическая и звонкоголосая душа встретила на своем пути обыкновенного хама, который грубо растоптал ее чистые мечты. От девчушечки, сияющей, как солнечный лучик, не осталось и следа. За свое падение она заплатила чистотой юной души. Она сломалась. Но не плачет. И в конце спектакля на стоне, на срыве голоса — перед нами уже постаревший взгляд, усталый голос, надломленная походка. Героиня превратилась в женщину, скорее даже в бабушку с детским лицом: «Хіба няма сумленных людзей, мама?..» — и слезы катились по ее лицу. Перед нами была беспомощная, одинокая и безжизненная девочка: «Я ніколі не буду мець дзяцей... — и каким-то надтреснутым шепотом добавляла, — Гэта страшна...» Вся сцена наполнялась давящей тишиной. Актриса не делала почти никаких жес­тов, но внутренняя наполненность была такой силы, что зритель физически ощущал, как болит ее рана. Глухая интонация — ей тяжело говорить... Ссутулившись, уходила Верочка-Жданович со сцены. За ней безжизненно тянулась белая шаль, будто сломанное крыло чайки...