И каждый вечер в час назначенный... - [21]

В жизни артистов есть элемент, который мой любимый педагог Тарханов называл «творческим озорством». Это экспромты, находки, рождающиеся у актера в процессе подготовки роли и во время спектакля.

«Творческое озорство» одно из отличительных качеств Бориса Викторовича. Это было изящное озорство. Оно давало выход силам души художника. Платонов всегда был легок в восприятии и в отдаче. Он тонко чувствовал действующего рядом с ним партнера и, чувствуя, легко отдавался находкам, которые появлялись у партнера. Борис Викторович был актером, умеющим (на языке актерской кухни) «ловить» каждый брошенный мяч.Какую бы роль ни играл Платонов, рядом с ним, на сцене, всегда было очень легко и приятно. Он будоражил партнера, тянул за собой, будил его фантазию и тем самым способствовал творческому росту. Это был Художник с большой буквы.

Платонов считал себя учеником Крыловича (который играл в манере МХАТа) и боготворил великого Мастера. Примечательно, что внешность Платонова была не столь уж броская, как у многих других актеров. Он был небольшо­го роста, не имел этакого зычного и поставленного голоса, у него была далеко не артистическая походка... (В этом плане я всегда вспоминаю Михоэлса: две ноты в голосе, чудовищная внешность и... величайший актер мирового масштаба! То же самое и Платонов). Но! Он был красив той красотой, которой награждает природа умного и талант­ливого человека. В его глазах всегда светилась мысль. Говорят, глаза — это зеркало души. У Платонова был необыкновенно выразительный взгляд. Он умел излучать нервную энергию, «сгорая», не двигаясь с места. Но разве одним этим можно объяснить загадку его уникальной творческой натуры, загадку его актерского взгляда? Вероят­но, загадка настоящего Мастера не поддается объяснению. Здесь творит, как говорят, рука Всевышнего...

Бывают потрясающе красивые артисты, но они не вызывают никакого интереса, потому что их красота холод­ная и пустая. Невозможно очень долго любоваться просто красивым лицом — если слова ничего не значат, если глаза ничего не выражают. С такими партнерами играть — одно мучение. Совсем другое дело —- Борис Платонов. Бывало, смотришь на него со стороны — и диву даешься: ничего особенного в нем нет. Но когда он выходил на сцену — вся сцена наполнялась атмосферой теплоты и тайны.

А как великолепно выстраивал Платонов образ Адоль­фа Быковского в искрометной комедии «Паўлінка». Актер играл тему маленького человека, за дутым фанфаронством которого выглядывал жалкий взгляд Акакия Акакиевича, которому хотя бы Павлинку заиметь. И его чересчур длин­ный расстегнутый пиджак, и высокий картуз, и жилет с цепочкой от часов, и сапоги с калошами, которые он с демонстративной важностью снимал на середине комнаты — все это дополняло духовную мелкоту героя и подчеркива­лось невероятной актерский техникой.

И в противовес этому образу — другой, Ромео из спектакля «Рамэо і Джульета» (по пьесе В. Шекспира, реж. Л. Литвинов, 1946 г.), где актер мощно выявил яркое трагедийное дарование. В 42 года так играть Ромео! Этому уровню мог соответствовать только великий Астангов который, подобно Платонову, вносил в образ Ромео «гамле­товские краски».

«...Ён, Рамэо, стоячы каля калоны і склаўшы рукі на грудзях, зусім падобны на Гамлета, больш таго — Чаадае­ва. Чорны плашч з капюшонам, пад колер бэзу і камзол і чорныя панчохі ператвараюць Рамэо ў пакутніка...»

Не скрою, временами репетировать с Борисом Викторо­вичем было одно мучение: бубнил что-то невнятное себе под нос, и мне казалось: «Ну, все! Завалит спектакль!» А на сдаче Платонов выдавал такую красочность и объемность образа — ахнешь. Помню, была сдача спектакля «Жывы труп» по пьесе Л. Толстого (реж. И. Попов, 1961 г.). Трудно передать атмосферу зала и чувство, которое овладело мной в тот вечер, как рассказать об электрическом токе, кото­рый проходил по залу, когда начинал говорить Платонов. Как передать неповторимые интонации и незабываемое звучание его голоса? Как передать, что хотелось кричать от боли за этого несчастного героя, ставшего тебе таким близким и родным? Казалось, это не театральный персо­наж, а ты сам замучен и истерзан этой идиотской жизнью с бессмыслицей чередования дней. Что вытворял Платонов! Это был настоящий триумф! Такая глубина и такая боль... Такая тоска в глазах и такое отчаяние... Господи! Каза­лось бы: как? что? откуда? Актер два часа держал зал в напряжении. В его игре не помнятся неожиданности или какие-то эффекты. Пронзала обнаженность души, которая на твоих глазах надрывалась и погибала.

К великому сожалению, спектакль «Жывы труп» прошел только один раз, и после премьеры его пришлось отменить — у Платонова не выдержало сердце. Но тем не менее образ Феди Протасова останется в истории Купаловского театра как одна из самых ярких актерских работ.

Бесспорно, Платонов был актер очень эмоциональный, его эмоциональность была особенной, она была не броской, а какой-то пронзительной и всегда выступала в органичном единстве с интеллектом. Борис Викторович много читал, любил поэзию, боготворил Ю. Лермонтова. Он мог позволить себе «расслабиться» в каком-нибудь ресторане и, как говорят, под настроение, совершенно незнакомому человеку читать своего любимого «Демона». И как читать! Мороз шел по коже уже от первых фраз: