И каждый вечер в час назначенный... - [11]

Я смотрела на театр влюбленными, распахнутыми глаза­ми. Больше всего удивляло меня в этом коллективе обсуж­дение спектаклей. О-о-о!.. Мимо этого пройти нельзя. Об­суждения длились иногда всю ночь и заканчивались только под утро. В то время я была, как говорили, «вельмі спрытная» и умела быстро писать. Вероятно, поэтому меня постоянно выбирали секретарем «посиделок». Вы видели такой сумасшедший театр, который способен несколько ночей подряд спорить о каких-то точках отсчета, о поворо­тах, о том, что решается в спектакле верно, а что нет?.. Боже мой! Мечи скрещивались так, что искры летели во все стороны, и каждый боролся за свою правду в искусст­ве. Я едва успевала поворачивать голову влево, как с правой стороны начинался встречный диалог. Иногда поле­мика между теми же Рахленко и Платоновым была такой силы, о которой Сократ мог только мечтать.

Вот уже и четыре часа утра, и пять... Санников не выдерживает: «Ну, давайте хотя бы вторую часть перене­сем на завтра!» А завтра — то же самое.

К сожалению, сегодня в театре все художественные советы проходят гораздо спокойнее, и порой обсуждение спектакля заканчивается, по существу не начинаясь.

А тогда... Конечно, велика была смертность среди истин, рождавшихся в спорах, но они все-таки рождались.

В последние годы зритель приходит в Купаловский театр, и его уже не встречают портреты Ф. Ждановича, Е. Мировича, К. Санникова, Л. Литвинова, Г. Глебова, Л. Ржецкой, Б. Платонова, В. Дедюшко, Л. Рахленко, Г. Макаровой, Владомирских, П. Молчанова... Кто и почему распорядился их снять? Непонятно.

В погоне за чем-то сиюминутным, мы незаметно теряем контуры главного. А ведь это — наша история. Каждое имя — судьба. Каждое имя — звезда. Каждое имя — краткий миг... Мгновение. Актер, как бабочка, появился, вспыхнул и... сгорел, отдавая тепло своему зрителю. Может быть, чья-то память будет хранить его горячее дыхание?.. Может быть...

Я никогда не видела Флориана Ждановича. Но я знала Евстигнея Афиногеновича Мировича, который рассказывал мне, «зеленой» актрисе, только что окончившей институт: «Понимаешь, деточка, мы с Флорианом Ждановичем созда­вали этот театр. А вот и его портрет. Здравствуй, Флориан! Перед тобой — молодое поколение — Зина Броварская». Мирович как бы посвящал меня в историю театра. Учил любить и уважать прошлое... А сегодня — огромное количество зрителей не знает, кто такой Флориан Жданович. И не только о нем...

История театра - это история культуры, это наше национальное богатство. Кому, например, мешал наш театральный музей? Все вывезли на свалку. Это же можно сойти с ума! Там были письма Янки Купалы, Москвина, факсимиле Максима Горького, первые рецензии, первые отзывы о спектаклях, множество интересных вещей и редких документов.

В конце 70-х художественного руководителя беспокоило недостаточное количество репетиционных помещений, и в 1978 году с «легкой руки» Владимира Александровича Романовского (который работал заместителем директора)! музей был превращен в репетиционный зал. В одночасье все было свалено в мусорник возле театра. Ветер гонял по парку редкие фотографии, рецензии, автографы... Мальчишки бегали по портретам артистов. Я, сжав сердце, подняла с земли портрет Ивана Мележа, по которому прошли ботинки. Как можно? Это же варварство! Неужели в театра нет кладовых или подсобных помещений? Зачем же на улицу, в мусорный ящик? Можно ли представить себе подобное во МХАТе, где существует богатейший музей-архив? Или в любом другом театре, основанном в начале XX века? Почему же именно у нас восторжествовало беспамятство?

Растаптывая символы времени, мы растаптываем преж­де всего себя. У каждого театра своя история, свой путь, свои первопроходцы. А ведь это уникальное историческое богатство. Например, была такая замечательная артистка Екатерина Миронова, которая входила в первый состав труппы. Она потрясающе играла роли grand-dam, утончен­ных аристократок. Кто сегодня о ней знает? Никто! Помню, что в музее ей был посвящен целый стенд: фотографии, роли, отзывы критиков. Где теперь это все?

Конечно, сегодня нужно знать, что есть Виктор Манаев, есть Зоя Белохвостик, но не знать, что были Глебов и Платонов,— нельзя! Стыдно. Природа всегда мстит за беспамятство. И если мы не будем чтить свое прошлое, не будем любить свой театр, нас не будет любить и зритель. Поистине, театр — это живое существо. Он, как человек, может радоваться и ликовать, а может злиться, болеть страдать бессонницей. Плохо, когда болезнь затягивается.

Наша профессия — трепетное дело, нужно плакать живыми горячими слезами, нужно смеяться, широко открыв свое сердце, нужно войти в эту жизнь и принять ее всеми нервными клетками. Актер — особенный человек. Он выхо­дит на сцену, являясь творцом и творением одновременно. Гаснет свет... Начинается исповедь самых сокровенных и тайных мыслей его героя, начинается излучение души. Театр — это прежде всего актер. Какими бы интересными и насы­щенными ни были репетиции, но... открывается занавес и именно актер остается один на один со зрителем. Он несет не только свое отношение к проблеме спектакля, но и свое сердце, свой мир. Я никогда не поверю, что кипучее борение страстей человеческих, которым дышат лучшие спектакли, станет когда-либо неинтересно зрителю. «Люди искус­ства,— говорил В. И. Немирович-Данченко,— стареют и уходят, но искусство стареть не смеет». Кто-то шутливо заметил: язык искусства служит для того, чтобы его чаще показывать. Актер должен гореть! Он, как Данко, несет свое сердце зрителю. Но эстафету нужно поддерживать, а купаловцам есть чем гордиться, с кого брать пример.