И хлебом испытаний… - [66]

Было до дрожи любопытно услышать мнение о себе, и, чтобы разговор не уклонился в сторону, я согласно кивнул с миной заговорщика, хотя и не очень понимал, что он имеет в виду, говоря о Киркиных комплексах.

Наступила неутомительная пауза, в которой особенно уютен был треск догорающих головне в камине, их тускло-оранжевое свечение и редкие язычки голубоватого пламени, вспыхивающие над этой горкой раскаленной меди. Воспользовавшись моментом, я налил себе и Буське и закурил сигарету, искоса наблюдая за сменой выражений на лице старого друга. Кажется, пробили четверть часы на камине. Из окна в комнату вплывал еще разреженный сиреневый сумрак и драпировал углы и полки с книгами.

Буська, теребя бородку, смотрел в камин, и оранжевые бусинки светились у него в зрачках… Есть категория людей, которым и без доказательств ясно, что параллельные прямые обязательно пересекутся где-то в пространстве и все начала и концы сходятся в одной точке. Буська был такой.

Я понял в ту минуту, что для Буськи жизнь — это прекрасный и слаженный механизм, с конструктором которого он просто незнаком лично, но видит и верит, что этому механизму присуща изначальная рациональность.

И я позавидовал, умилился и немного испугался за него, за тот простодушный и упрямый огонек в его глазах.

— Ну, скажи вот, — вдруг жестко спросил Буська, — от тебя тепло хоть одному человеку на свете?

— А какая разница? Мне и самому здесь не жарко, — ответил я не слишком откровенно.

— Вот то-то и оно, — усмехнулся Буська печально и взял рюмку. — Ты никак не можешь примириться с собственной ординарностью и все время ждешь, что жизнь изменится, ты станешь другим, разгадаешь какой-то секрет. Ты и к жизни относишься как фетишист. А жизнь — совсем не секрет, жизнь — это искусство. Из всех искусств важнейшее — это искусство жить, — тон его был торжествен и назидателен, как у проповедника.

— Ну и что? — вяло спросил я.

— Да ничего, Алеша. Просто жизнь нельзя отложить до лучших времен. Жить надо каждую секунду.

— Я живу сию секунду. Вот сижу, курю.

— Я уже спросил — кому от этого легче, тебе, другим? Наташе легче?

— Да при чем тут Наташа? — с легкой досадой спросил я.

— Что, ты действительно слепой или притворяешься? — хитро прищурившись, он уставился на меня.

— Послушай, Буся, я никому не обязан и никого не могу сделать счастливым.

— Хорошо ли это?

— Плохо, хорошо… не знаю, но не могу. Нужно ли судить человека за то, что он рыжий?

— Что? Рыжий? Ты совсем не рыжий, но хочешь быть блондином двухметрового роста, — он хлебнул из рюмки и сморщился.

— Если бы я знал, кем хочу быть! — вырвалось у меня тогда.

— Вот-вот! — обрадованно подхватил Буська. — Быть героем, музыкантом, бандитом с большой дороги на худой конец. А вот быть обыкновенным человеком и радоваться жизни, и чтоб другим было хорошо — для этого нужно настоящее мужество и добрым нужно быть.

— А мужество зачем? — спросил я, и самого передернуло от насмешливого превосходства.

— А как иначе признаться себе, что ты обыкновенный человек, что ты один из многих?

Я одним глотком выпил свою рюмку я притворно скривился, чтобы скрыть замешательство. Кажется, Буська попал в самую точку.

— Продолжай, я слушаю, — сказал я беззаботным тоном и глубоко затянулся сигаретой.

— Понимаешь, в юности каждый верит в свою гениальность. У женщин это реже, у мужчин почти всегда. Это — как молочные зубы, необходимый и важный период развития. А на самом деле нет никакой гениальности в девятистах девяноста девяти из тысячи, есть смутное ощущение естественной непохожести на других, догадка, что внутри у тебя какая-то особина[19]. — Буськин голос даже подрагивал от волнения, и черты лица, в вечерней осенней полумгле комнаты озаренные лишь отблесками жара в камине, казались редкими, в них проглянуло что-то апостольски грозное, и я почувствовал волнение и непонятный суеверный страх, будто стал свидетелем странного таинства.

— Да? — тихо и хрипло выдохнул я.

— И вот молочные зубы должны смениться коренными… Но мы испорчены праздными разговорами, что жизнь — горение, — он закашлялся от волнения, опустил чуть припухлые тяжелые веки, и сердце у меня содрогнулось: с закрытыми глазами Буськино лицо ужаснуло мертвенно-значительной ледяной непроницаемостью. Понадобилось усилие, чтобы снова слушать его. — И появляется беспочвенная амбиция, все мечтают стать героями и свою будничную каждодневную жизнь рассматривают как досадную задержку, как сидение в зале ожидания, пока не объявят посадку на самолет. Ну, а ожидать можно, не заботясь об удобствах, о прочности, о соседях вокруг, даже о собственном достоинстве… Большинство скоро понимает, вернее догадывается (со мной это произошло где-то на третьем курсе), что подвиг — это аффект, что этого не хватит на жизнь. Молочные зубы меняются на коренные. А некоторые все сидят в зале ожидания, а рейс так и не объявляют. А в сорок лет уже страшно признаться себе, что ты из тех, кого в дюжине двенадцать. И тогда выдумывают доморощенные теории, нянчатся со своим внутренним превосходством, становятся самоедами. А превосходства-то и нет никакого — просто нормальная человеческая способность к переживанию, к самосознанию. Что, памятник тебе ставить за то, что чувствуешь Моцарта или грустишь осенью? — Буська поднес свою рюмку к лицу, понюхал и поставил на стол.