И хлебом испытаний… - [61]

Где-то в середине пути, когда колея пошла на подъем через прошлогодние палы с мертвыми обугленными стволами, страшно растопырившими короткие, изостренные огнем сучья, майор КВЧ, дремавший на сиденье рядом, вдруг сказал:

— А тебя, Щербаков, не хотели освобождать. Сроку много. Если б не благодарность из воинской части, то так бы и сидел. — В тоне его чувствовалось обиженное удивление.

— Значит, фортуна такая, — сказал я.

— Фортуна. Мне скажи спасибо, что эту бумагу из части к делу приобщил, — с еще большей обидой сказал он.

— Спасибо, гражданин начальник, — отозвался я вполне искренне и вспомнил светлые глаза и впалые щеки артиллерийского капитана Федора Петровича.

— Вот, дней через пять спец. часть оформит документы, и поедешь домой, — сказал майор КВЧ.

— А что, пустят в Ленинград? — впервые за сегодняшний день по-настоящему взволновавшись, спросил я.

— Конечно, пустят, — ответил майор.

Сердце у меня тревожно споткнулось, потом застучало в висках, и я понял, что бессонница в нынешнюю ночь обеспечена, но не испугался этого.

А ночь оказалась нелегкой, в моей жизни случилось не много таких ночей.

Мне было двадцать семь лет, и девять из них я провел в заключении, подчиняясь заведенному распорядку подъемов, поверок, отбоев. И вот той февральской ночью, в преддверии внезапной и оглушительной свободы я вынужден был осуществить самое трудное — свободный выбор.

Беспокойно спал барак в ту ночь, в затхлом тепле тело покрылось испариной, и я вздрагивал от сонных стонов соседей, от их вскриков. И в душе моей была не радость от близкой свободы, но страх неизвестности. Я помнил свою неприкаянность на улицах родного города тогда, в пятьдесят третьем, когда с тщетной надеждой устроиться на любую работу бродил по отделам кадров на Выборгской стороне. Бывалые кадровики были напуганы массой уголовников, в одночасье хлынувших в город. Прохожие шарахались при виде стриженной под машинку головы…

Я боялся той, уже раз пережитой неприкаянности и болезненного чувства своей ненужности, посторонности в жизни города. И даже часы, проведенные с Инкой на чердаке каретника и воспринимавшиеся все эти годы коротким неповторимым наслаждением, в ту ночь вдруг вспоминались исполненными горечи, как вымоленный нищенский хлеб.

Меня влекло в родной город, но я боялся его беспощадности и уже готов был, как десятки сломленных душ, остаться здесь, возле пункта, тускло проживать жизнь. Я так и не сделал выбора в ту ночь. Как всякий слабый человек, я произвел известную тысячу лет подтасовку и переложил свой выбор на плечи других.

Утром, разбитый, растерянный, как бы сразу почужевший и утративший равенство с товарищами, по не получивший пока ничего взамен, я поехал в поселок соседнего управления за бензомоторными пилами. Там была вольная почта. Распоров заначку в поясе ватных штанов, я достал заветный четвертак и дал телеграмму Буське: «Освобожден посоветуй возможность возвращения домой устройства работу Алексей Щербаков». И этим синим листком телеграфного бланка, просунутого в окошко в фанерной загородке, за которой трещал телеграфный аппарат, словно свалил камень с души, хотя понимал, что все это — всего лишь самообман, что я даже не имею права спрашивать совета у Буськи, которому за шесть лет не написал ни строчки. Да и что мог посоветовать мне благополучный инженер, который не только не в состоянии представить себе все трудности новоосвобожденного, но и никогда не был даже рядом с тюрьмой. И все-таки я отправил ту телеграмму и ждал ответа. У меня не было другого выхода, я желал и боялся возвращения в родной город, и так хотелось услышать хоть одно, пусть ничего не значащее, слово поддержки.

Ответная телеграмма пришла через четыре дня: «Возвращайся поможем Борис Кирилл».

Так я вернулся в родной город и возобновил прерванную дружбу. Ребята действительно помогли. Буська, пользуясь своими связями, устроил шофером на «Москвич» в небольшую контору, так что мне не пришлось унижаться в отделах кадров, объясняя, откуда я взялся. Кирка помог деньгами. А через полгода я уже и сам оперился, нашел работенку в домохозяйстве, чтобы не жить вместе с матерью. И через несколько лет беспорочной службы дворником-сантехником-крысоловом и прислугой за все наконец обрел швейцарскую под лестницей, которую впоследствии превратил в приличную квартиру. А потом меня нашел Арон и приобщил к «железке». Честно говоря, ему не потребовалось для этого слишком больших усилий. Одинокий, обиженный на жизнь, проданный и преданный, как мне казалось, Инкой, я был несносен сам себе и все копался в душе, пытаясь что-то понять, — отчего мне тошно жить, отчего меня засасывает пустота и возможна ли хоть какая-то целенаправленность и осмысленность моей жизни. Эти вопросики, которые произносить вслух считается непристойным, со времени моей встречи с Ароном не на шутку изъязвили меня. И, как тайный прокаженный, я внутренне отделил, горестно и безнадежно отсек себя от мира нормальных людей: отсохли, распались связи моего бытия с общим, и только быт непрочно и мнимо вращал по своей непредсказуемой и зыбкой орбите. Ужасающей была обыденность этой обреченности. Я чувствовал себя как отчаявшийся вор-взломщик (так они характеризуют свое состояние).