И хлебом испытаний… - [12]

Я осторожно расширил щель, чтобы видеть диван, стоявший справа от двери вдоль боковой стены, и странное озорное любопытство не оставляло меня, но вместе с тем пришло еще ощущение серьезности этого подглядывания, словно вот сейчас мне должно было открыться что-то очень важное, чего я долго и трепетно ждал…

Что же хотел я увидеть в этой слишком красиво обставленной комнате? (Настолько красивой, что обстановка казалась уже лишенной практического значения, а приобретала смысл заклинания от бедности и тревог, становилась декорацией к неосуществимой пьесе).

Быть может, я хотел увидеть облупившиеся, с ядовито-зелеными потеками плесени стены, щелястые черные половицы — такой была эта комната когда-то, — и увидеть себя, скорчившегося от холода в углу на рваном матрасе под засаленной ватной телогрейкой?

Полузамерзший и полуголодный, уже не мечтал я тогда о высокой и чистой любви в роскошном интерьере, о нежной и сильной красавице, которая своей преданностью выведет мою душу из потемок…

Я как чужой заглядывал в свою комнату, — в роскошном интерьере юная красавица полулежала поперек кожаного дивана в позе, исполненной томной нети, и читала умную книгу, — все было как в юношеской мечте, только в комнате не было меня. Я подглядывал в щель, но стоило войти, и все рухнуло бы, развеялось, как видение горячечной туповатой мечты. Зачарованный, смотрел я в щель на выдуманный мир.

Лицо Натальи, обращенное ко мне в три четверти, было прекрасно не только мягкой завершенностью черт и самосветящейся матовой кожей (таким цветом лица природа редко награждает девушек-горожанок), оно было таинственно-прекрасно еще и самопогруженностью, тем непринужденным, не рассчитанным на зрителя выражением, в котором, возможно, доброта, душевная тонкость и чистота проявляются ярче, чем на людях, ведь общение с себе подобными — это всегда маскарад, иногда злонамеренный и осознанный, иногда застенчиво-инстинктивный.

И я почувствовал давно забытое волнение, словно мальчишка, в котором забродили первые соки. Но я был уже не мальчишка и поэтому почувствовал еще тоскливую легкую боль.

Не по собственному желанию появляетесь вы на свет и не сами выбираете для этого подходящее время, но зароненная в вас крупица сознания развивается помимо вашей волн и тянется, пробивается к свету, как подсолнух.

Вы растете под всеми ветрами и ливнями своего времени и несете в мир свою искренность, инстинктивно надеясь, что за нее воздастся подниманием. А мир многое оставляет без воздаяния, и вы постепенно втягивает» ась в тот маскарад, который называется жизнью. И однажды вам исполняется сорок и случайная щель открывает таинственно-прекрасное в своей самопогруженности лицо юной девушки, — вы видите чистопробную искренность, и давно забытое волнение вдруг возвышает вас над самим собой, будто вы — мальчик, в котором забродили первые соки. Но вам уже сорок, и поэтому вы начинаете чувствовать боль, тоскливую легкую боль, так как понимаете, что ваша искренность уже давно разменяна на расхожую монету маскарадных улыбок и одна из масок (конечно, не самая благородная) приросла к лицу.

Я бесшумно прикрыл дверь в свою комнату, затворил видение юношеской мечты и отступил в кухню, где дворовый тусклый свет сегодняшнего дня скупо сочился в окно, и занялся делом сего дня.

Прежде всего я снял пальто и шарф, бросил в кухне на табуретку. Потом приподнял небольшой обеденный стол, крытый белым пластиком, отставил его от подоконника и склонился у батареи парового отопления. Все это я проделал свободно, но ни единым звуком не нарушил тишины.

Крашенная белой эмалью батарея излучала легкое сухое тепло. Конечно, человеку, сведущему в сантехнике и отоплении, могло показаться, что шесть больших чугунных секций многовато для одиннадцатиметровой кухни с незаметно понижающимся к правой стене потолком (в ванной-уборной потолок у меня был и вовсе косой, ведь все это находилось под лестницей), но мнение теплотехников мало интересовало меня, и когда я ставил себе шестую секцию, то заботился вовсе не о тепле. Просто в батарее находился тайник.

Бывает два сорта секретов: когда вы пытаетесь спрятать что-либо от себя и когда вы хотите что-нибудь скрыть от людей. В первом случае действия просвещенного человечества за исторически обозримый период малоэффективны, зато во втором люди преуспели вполне. Способы сокрытия ценностей от посторонних глаз бывали весьма разнообразны — от монументального лабиринта древнеегипетского фараона до вульгарного женского бюстгальтера. Я тоже внес, как принято теперь выражаться, личный вклад в эту тысячелетнюю работу. Возможно, мой вклад был даже небольшим открытием, которое, как большинство открытий, произошло случайно.

Когда я только начинал на «железке» и батрачил на Арона, моим легальным занятием была работа сантехника. Я прочищал фановые трубы, ремонтировал краны, устранял подтекания в стонах отопления и однажды обнаружил на лестничной клетке лопнувшую секцию батареи, — видимо, в стояке еще с лета образовалась паровоздушная пробка, а зимой шестьдесят пятого несколько дней круто поджимали морозы и концевую секцию прихватило. Лопнула она так аккуратно, что и специально не разрежешь, — вдоль среднего ребра образовался чистый ровный разъем. Я заменил эту секцию на целую, провозившись полдня на холодной лестнице, по был вознагражден отличным тайником.