...И гневается океан - [40]

— Мое благословение еще ничего не значит, — напрямик сказал дон Аргуэлло. — Вам потребуется искать разрешения на брак у его святейшества, папы римского. Как вы собираетесь устранить это препятствие?

— По возвращении в Петербург я добьюсь назначения посланником в Мадрид и улажу все недоразумения, — отвечал Николай Петрович. — А затем через Веракрус и Мексику приеду сюда, чтобы забрать Марию. Я убежден, что между испанским и русским двором к тому времени отношения будут самыми дружественными.

— А что скажете на это вы, падре Уриа? — спросил дон Аргуэлло.

— Я скажу, — отозвался монах с готовностью, — что об этой свадьбе услышит вся Кастилия, и наша девочка затмит многих придворных дам. Сделавшись женою такого знатного вельможи, как сеньор Резанов, она увидит свет. Да поможет всем нам всевышний!

— Прошу вас, ваше превосходительство, — сказал комендант, и голос у него дрогнул, — дайте мне немного времени подумать. Согласитесь, что дела подобного рода требуют размышления.

Николай Петрович поклонился, поцеловал руку заплаканной донье Игнасии и вышел.

Из письма Резанова графу Румянцеву:

«Теперь перейду к исповеди частных приключений моих… В доме коменданта де Аргуэлло две дочери, из которых одна слывет, по заслугам, первою красавицей в Калифорнии. Я представлял ей климат российский посуровее, но притом во всем изобилии, она готова была жить в нем. Я предложил ей руку и получил согласие.

Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ее родителей, разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом…

Отнюдь не из корысти или необдуманной страсти сделал я предложение Конче и начало своему роману. А по искренней привязанности к ее благородному сердцу. Предвижу я толки и, может, усмешку столичных друзей, что-де, мол, Резанов женится на испанке, дабы споспешествовать дипломатической карьере, а я, ей-богу, не думаю о ней и ем хлеб государя не за чины и награды. И ежели судьбе угодно будет окончание сего романа, я, может быть, действительно сделаю пользу Отечеству и обрету счастье на остаток жизни моей…

Из миссии уже начали ставить хлеб, команда приободрилась, монахи в благодарность за клавикорды, посланные мной, пригнали пару лучших быков. Однакож я не имел спокойствия и каждый час ждал гонца. А в президии[89] меж тем переполох случился немалый. Аргуэлло не дал мне окончательного ответа, боясь видеть свою дочь замужем за „еретиком“. Он приказал заложить коляску и вместе с доньей Игнасией и Кончей направился в монастырь, надеясь, что монахи сумеют ее отговорить, Бедная моя красавица не поддалась на их уговоры, и решимость ее, наконец, всех успокоила. А падре Уриа сказал, что, коль скоро ни одна сторона не станет менять религии, можно согласиться на смешанный брак. Конча останется католичкой, я — православным, а дети — падре подумал и о детях — по уговору…

„Не препятствуйте дочери, дон Хозе, — заявил давнему своему другу падре Уриа. — Мне тоже трудно будет не видеть ее светлой головки, но Христос и Святая Мария благословят этот брак. Может быть, он даст счастье не только вашей дочери, но и мир и спокойствие на всем нашем берегу“.

Узнав про сии слова, я еще раз подивился прозорливости старого монаха, неоднократные высказывания коего столь разнились от глупых и недалеких мыслей его важных соотечественников.

В тот же день дон Хозе де Аргуэлло прибыл ко мне на „Юнону“. Старый комендант еще более высох и потемнел, однако держался прямо. Сняв шляпу и с отменной любезностью поблагодарив за салют, коий приказал дать Хвостов в честь коменданта, дон Хозе проследовал за мной в каюту.

„Мое семейство и я признательны вам за честь, сеньор Резанов, — сказал он, не садясь. — Пусть будет так!“

Суровость покинула его, он перекрестился. Тогда же приметил я, что руки у него трясутся…

Вот, сударь мой, и весь мой роман. Завтра будет обручение, а там я снова пущусь в дальний путь и вернусь сюда через Мадрид и Мексику, и ежели не остановит судьба, могу извлечь новую для соотчичей пользу обозрением внутренней Новой Гишпании и, ознакомясь с вицероем, попытать открытия гаваней для судов компании на сих берегах Америки.

Предполагать можно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут далее, и сколько ни отдалял я подозрение на нас, но едва ли правительство поверит ласковым словам моим.

Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским губернатором. Они похожи на наши.

„Я получил от своих приятелей из Мадрида сведения о том, — говорил он, — как ругали там Калифорнию министры: „Уж эта Калифорния, проклятая земля, от которой нет ничего, кроме хлопот и убытка!“ Как будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время, когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не было“.

„Скажите, — спросил я, — что стоит в год содержание Калифорнии?“

„Не менее полумиллиона пиастров“.

„А доходы с нее?“

„Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его есть распространять истинную веру, и потому, как защитник веры, жертвует он религии всеми своими выгодами“.