И это называется будни - [57]

— В донной фурме сколько отверстий? Одиннадцать? Давайте и мы одиннадцать.

— Не осилим такую, — категорически заявил механик цеха. — Это только специальный завод может. И то если заказать удастся, раньше, чем через год, не ждите. Будут утверждать, потом утрясать…

Но Серафим Гаврилович завелся не на шутку.

— Год! — проскрипел он. — Тут каждый день грозит людям бедой. А какую фурму сумеем сами? Так, чтоб в цехе. Без проволо́чек.

Самоуверенность Серафима Гавриловича покоробила Флоренцева, он поглядывал на новоявленного конверторщика с явным неудовольствием и наконец сказал, старательно пряча раздражение, но так и не спрятав его:

— Вы бы помолчали с вашим знанием конверторного процесса.

— Помолчал бы, товарищ начальник, — не замедлил с ответом Серафим Гаврилович, — если б у вас дело шло. Да не идет. Приходится этот корабль тащить волоком. — И обратил вздох в шутливое: — Э-эх…

У Флоренцева пошел пятнами румянец, глаза стали острыми и злыми. Воззрившись на главного сталеплавильщика, он проговорил требовательно:

— Уняли бы вы своего папеньку.

Однако Рудаев тоже не промах.

— Вы его приняли в цех без моего согласия — вот и управляйтесь. Кстати, у меня родственные отношения за ворота завода не переходят. А если говорить по совести, то унимать его не за что. Его резкость была вызвана вашей грубостью.

Из отповеди Рудаева Флоренцев опять-таки кое-что усвоил, а именно: главный сталеплавильщик далеко не Иисус Христос, он не подставляет левую щеку, если ударить по правой, ну, а кроме того, не оказывая покровительства своим родственникам, не позволяет и набрасываться на них зря.

Смятому Флоренцеву, смятому не столько доводами, сколько экспрессией, с какой Рудаев отчитал его, пришлось отмолчаться.

Из неловкого положения ему помог выйти Сенин.

— Ваша фурма будет выглядеть так, Серафим Гаврилович, — сказал он. Быстро набросав эскиз фурмы, покрутил его перед собственным носом туда-сюда, потом заштриховал, сделав эскиз как бы объемным, показал Серафиму Гавриловичу и передал Юрию. — Что изречешь, механик-танкист?

— Точно живая, — вынес заключение Юрий. В эту минуту он испытывал зависть к Сенину. Рабочий как рабочий, а инженерная смекалка чувствуется. И так захотелось ему дотянуться до Сенина, стать вровень с ним. И не потому, что физический труд был ему в тягость. С каждым днем его все больше привлекала работа дистрибуторщика. Там, чтоб не крутить мозгами, не получится. Это то место, где рабочие мозги стоят дороже рабочих рук.

Отобрав у Юрия эскиз, Борис рассмотрел его, положил на стол, черкнул крест-накрест фломастером.

— А кое в чем Серафим Гаврилович все же прав, — резюмировал он. — С количеством отверстий явно переборщил, но сама по себе мысль верна. Одиннадцать струй будут слишком расслабленными. — Поднял глаза на механика. — Три отверстия сделаем?

— Сделаем.

— Четыре?

— С трудом.

— Пять?

— Не ручаюсь.

— Делайте три, четыре и пять. Испытаем — этот туман прояснится.

— От пятидырчатой увольте, — запросился механик. — Орешек не по зубам.

— Не уволю, — категорически заявил Борис Рудаев и добавил, обращаясь ко всем: — Звонил я вчера по заводам, товарищи, выяснил, что в Тагинске появилась новая фурма.

— А, там уже три года с ней пурхаются, — пренебрежительно бросил Флоренцев.

Рудаев отклонился от стола.

— И, представьте себе, кажется, допурхались. Послали бы вы кого-нибудь, Арсений Антонович, в Тагинск. Вот хотя бы отца. Гарантии нет, что она подойдет нам, но чем черт не шутит…

— А что, поеду, — живо откликнулся Серафим Гаврилович, польщенный сыновним доверием.

Но радость его была короткой. В следующий момент пришлось проглотить горькую слюну.

— Он у вас не очень загружен, — пояснил Борис свой выбор, — цех особого ущерба не потерпит.

…Домой Серафим Гаврилович возвращался обуреваемый самыми разными чувствами. С одной стороны, ему льстило предложение сына: не кого-нибудь — его отправляет в командировку, не кому-нибудь — ему доверяет такое ответственное задание. А с другой стороны, что это за реклама — «не очень загружен»? Очень или не очень — для чего подчеркивать перед всем народом? И ради чего это сказано? Ради красного словца или хотел продемонстрировать, что родичам никакой поблажки не делает? Впрочем, если серьезно подумать, то не так уж важно, считает его Борис самым достойным для выполнения такого задания или поручает как главному бездельнику, сидящему на подножном корму. Его дело — затянуть супонь да на рысях в Тагинск. Поедет, посмотрит, что у них там делается, положит головку фурмы в чемодан — и обратно. Давненько не выбирался он из дома. А ведь было время — куда только сам не выезжал и куда только его не возили! И по заводам, и в Москву, в наркомат, и на слеты разные… В кино даже показывали. Шутка сказать! Во всей стране снимали три тонны с одного квадратного метра пода мартеновской печи, а он, в ту пору двадцатидвухлетний паренек, снял двенадцать. Всего на две тонны меньше, чем прославленный на весь мир Макар Мазай. Не было бы Мазая, первенство было бы за ним. А так остался без квалификационного места. Это только в спорте: и золотая медаль, и серебряная, и бронзовая. А в соревновании признавали первых — Мазая, Стаханова, Изотова. Рядом с ними все остальные не котировались. Для тех, кто шел на вторых ролях, оставались лишь осколки славы и почестей от первых. Но и осколков было достаточно, чтобы нести голову гордо. Все-таки здорово тогда работнули! Всему миру нос утерли. Америка снимала четыре тонны, ученые доказывали, что семь тонн — предел, а в его цехе удалось снять четырнадцать. Немало повидал он инженеров и ученых, которые приезжали к ним, побуждаемые желанием разгадать фокус высоких показателей и разоблачить фокусников, а уезжали удивленные и посрамленные. С тех пор запрезирал он теорию и теоретиков. Какие бы стали потом ни создавали ученые, какие бы печи ни проектировали, он всегда относился к ним с недоверием.