И это называется будни - [58]

Было уже десять часов вечера, когда семейство Рудаевых собралось для чаепития в беседке — так называлось место под тутовым деревом, где на утрамбованной годами земле стояли стол и скамьи, недавно перекрашенные Наташей в серо-зеленый цвет. Сквозь густую листву во все стороны, как маленькие прожекторы, пробивались острые лучи от электрической лампы, подвешенной к одной из ветвей. В тщетной попытке приблизиться к огню кружились вокруг лампы в компании с мошкарой мелкие белые мотыльки, кружились и, ослабев, падали.

Борис неслышно подкатил на «Москвиче» вплотную к заборчику. С детских лет любит он эту идиллическую картину: мирный домик, уставившийся на улицу четырьмя окнами, редкий штакетник, который нисколько не ограждал от внешнего мира, если бы не кусты сирени за ним, затейливая игра света и теней, особенно в ветреные дни, когда бегающие световые пятна от раскачивающейся, как качели, лампы, казалось, приводили в движение все вокруг. И это неприхотливое дерево — своеобразный символ крепости семьи Рудаевых. Казалось, оно ничуть не прибавило в росте, да и как прибавить, если оковала его плотная, как асфальт, земля. Однако ветви чем дальше, тем больше наливались силой, становились все раскидистее и гуще. Издали, тем более в темноте, дерево напоминало огромного длинноиглого ежа, свернувшегося в клубок.

За столом было весело. Звенел голос Наташи, взрывался бесшабашным смехом Юрий.

Борис тихо открыл шаткую, скрипучую калитку. Он еще мальчишкой научился делать это беззвучно — нужно было лишь слегка приподнять ее, чтобы ослабить петли. Тихо прошел по усыпанной песком дорожке и, уже оказавшись в полосе света, подал голос.

Его никак не ожидали сегодня и потому обрадовались вдвойне. Только мать взглянула настороженно — в такое время он обычно не появлялся, но, не заметив ничего худого, пошла в дом за чашкой и свежим вишневым вареньем, которое первенец ее предпочитал всем другим.

Серафим Гаврилович достал из колодца воду, наполнил висячий рукомойник, прикрепленный к столбу, — приятно в духоту умыться не какой-нибудь водой, а студеной. Наташа принесла свежее полотенце, вышитое когда-то ею самой крестом.

Борису стало стыдно, что редко жалует близких своим появлением. Казалось бы, какой труд доставлять им почаще это удовольствие. Забегали, засуетились все разом, подчиняясь одному желанию — обогреть его вниманием, обласкать.

В этом доме каждый радовался Борису по-своему. Мать не знала, куда посадить, чем попотчевать своего старшенького; отец обретал в нем достойного собеседника, с которым можно не торопясь поговорить о серьезных вещах в расчете на полное понимание; Юрий просто дорожил каждой минутой общения с братом, поскольку такие минуты выпадали редко. В цехе он к Борису сам никогда не подходил, чтобы не демонстрировать свою близость к начальству. А Борису тоже было не до него. Одна Наташа чувствовала себя как-то скованно и держалась настороженно. Ей все казалось, что Борис затаил на нее обиду и за штраф, и за бестактное вмешательство в его личные дела. Мучимая угрызениями совести, она сама рассказала брату о стычке с Лагутиной, и, когда узнала, что та не только не пожаловалась на нее, но и звука не проронила о их встрече, угрызения стали донимать ее еще больше — хоть иди и извиняйся перед этой женщиной, умеющей держать язык за зубами и вообще вести себя с достоинством.

— Ну вот, можем открывать большой семейный совет, — придав своему голосу торжественность, объявил Серафим Гаврилович, когда на столе появился старинный, изрядно помятый самовар с круглыми боками.

Серафим Гаврилович в еде неприхотлив, но чай пьет только из самовара, который заливает колодезной водой. В семье долго считали эту привычку пустой прихотью, пока не убедились, что и на самом деле кипяток кипятку рознь.

— А разве появилась необходимость в таком совете? — отхлебнув чаю, осведомился Борис и придирчиво уставился на Юрия: наверняка в чем-нибудь проштрафился.

Поймав на себе критический взгляд брата, Юрий искусственно хохотнул:

— Ну и приобрел семеечку! Со всех сторон на свет просматривают, как жука под увеличительным стеклом. Не дают сделать самостоятельного шагу.

— Строгость — мать воспитания, — деловито заметил Серафим Гаврилович, низко наклонившись над чашкой.

— Воспитание предусматривает гибкий подход к личности, папочка. А если заладить на одну ноту, можно добиться как раз обратных результатов. — Ободренный улыбкой, появившейся на лице Наташи, Юрий продолжал уже смелее: — Между прочим, хотел бы я, папа, от тебя услышать, до какого возраста можно воспитывать человека.

— До какого? Пока не воспитается. А это у всякого по-разному. Люди — ровно камешки в море. Один обкатается быстро, другой, сколько волны его ни трут, все торчит углами в разные стороны.

— Вот когда углы в разные стороны, папочка, это называется индивидуальность. А окатыши — это серятинка.

Серафим Гаврилович покряхтел, напрягая мысль, но Юрий тут же подкинул новый вопрос:

— Как ты считаешь, что больше формирует человека — семья или школа?

В немудрящих на первый взгляд вопросах Юрия всегда таился какой-нибудь подвох, и Серафим Гаврилович не спешил с ответом — боялся попасть впросак.