...И другие глупости - [9]

— Ты все время хочешь меня унизить! — заверещала она. — Посмотри на себя!

— Не будем переходить на личности, — миролюбиво сказала Мурка. — Давай, отвечай, чем занимается твой Олень и какого черта прется в Москву?

— Занимается очень важным делом, — Мышка не любила точных формулировок. — А в Москву прется ко мне.

— Ага, значит, не знаешь, чем занимается. Женат?

— Мммммммм, — ответила Мышка.

— Понятно, третья жена, двое детей, один в Пензе, другой на Камчатке. Парализованной тещи случайно нет?

Мышка посмотрела на Мурку диким взглядом.

— А как же Настоящий Джигит?

Мышка закатила глаза. Это означало, что Настоящий Джигит или в запое, или в загуле.

— Джигит отъехал в Дом творчества писать новую книгу, — с достоинством сказала она, но мы ей не поверили.

— Не делай из нас дур, — посоветовала Мурка. — Знаем мы, где твой Джигит. У кого-нибудь на даче водку трескает. А если явится, что будешь делать?

Мышка опять закатила глаза.

— Ох, девочки! Я так этого боюсь! Он спустит его с лестницы!

— Джигит Оленя? — уточнила Мурка.

— Совсем наоборот! Если уж тебе нравится так его называть — Олень Джигита! Он так меня любит! Он не потерпит, если меня начнут обижать!

Мурка сильно засомневалась, и это сомнение отразилось у нее на лице. Обидеть Мышу, конечно, легко. Но вот вопрос — как ей удается все время ходить обиженной? Наверное, это большой талант. И большое удовольствие. А уж представить, как совершенно посторонний Северный Олень спускает с лестницы Настоящего Джигита в его папахе ради нашей Мыши, и вовсе невозможно.

Тут надо сказать, что спустить Настоящего Джигита с лестницы хотелось нам давно. И больше всех этого хотела сама Мышка. Еще ее вполне устроила бы бытовая, предположим, травма. Не сильная, а так, чуть-чуть, для острастки. Настоящий Джигит давно и сильно не нравился Мышке. И в то же время именно с этим горным орлом у нее образовалась внутренняя связь многолетней выдержки. Это как коньяк: чем старше, тем крепче, чем крепче, тем горчее, а чем горчее, тем ценнее. И вот в результате этой ценности мы имеем Мышку в сиротской курточке, из которой лезет войлок, и клетчатой юбчонке, в которой эстонские пионерки ходили в школу в 1982 году. Эти юбки мы с Мышкой вывезли из братской республики как раз в том благословенном году. Я свою с легким сердцем выбросила через год, а Мышка носит до сих пор и уже неоднократно штопала. Мы с Муркой смотрим на эту юбку и хором спрашиваем:

— Что делать думаешь?

Мышка подозрительно оживляется:

— Думаю, пирожки с картошкой. Как мама пекла. Студень обязательно, говяжий. Я на рынке присмотрела очень дешевые хвосты. Потом соляночку. Вот думаю — рыбную или мясную? Вы как считаете? Салатик «Оливье». Традиционно, конечно, но я уже огурчики свежие купила. Еще…

— Мыш, — вкрадчиво говорит Мурка, — ты что думаешь, я твою истерику по телефону выслушивала и из Питера трюхала на мешке с картошкой, чтобы на рынок за хвостами бегать? А, Мыш?

По Мыше видно, что именно так она и думает. По Мурке видно, что за хвостами она не потащится даже на Мышины поминки.

— Ты бы лучше трусы купила, с бантиком, что ли, — говорит Мурка.

— Трусы? — удивляется Мышка. — А это зачем?

Мурка тяжело вздыхает. Мышка смотрит на меня. Я ласково улыбаюсь и похлопываю ее по руке:

— Ты, Мышка, не волнуйся, ты все поймешь, это просто. Ты только постарайся, и все у тебя получится! Ну, не хочешь трусы, не надо, купи книжечку какую-нибудь, романчик модный, или Большую советскую энциклопедию, например. Выучишь наизусть, будет о чем поговорить с Оленем.

Мышка готовится плакать, но тут Мурка решительно встает, натягивает куртку и сдергивает нас со стульев.

— Ну, хватит! — говорит она. — Надоело! Идем одевать эту Золушку самоварную!

И мы выбегаем из кафе, и бежим к подземному переходу, и мчимся по лестнице вниз, перепрыгивая через три ступеньки, а за нами несутся официанты, и кричат, что неплохо бы заплатить за три чая и три яблочных пирога, и хватают нас за полы, и мы тормозим на ходу, и врубаемся со всего маху в цветочный киоск, и опрокидываем вазу с тюльпанами, и вода течет по полу, и заливается под ноги какой-то старушке, и старушка падает на пол, и въезжает на своей байковой попе прямо в стеклянные двери, в которые ей было совершенно не нужно, и Мурка орет официантам:

— Как не стыдно! Раньше не могли сказать, что надо платить!

И мы суем официантам деньги, и влетаем в магазин. Мурка сразу рвет куда-то вниз, где поярче, натягивает на себя джинсы с клубничками вместо карманов и они застревают у нее аккурат под попой. Тогда она хватает какой-то свитерок с медведем на пузе и пытается натянуть его на грудь. Но свитерок на грудь не натягивается. Он зависает в области шеи и висит там, как печальный сморщенный оборчатый воротничок.

— Мура! — робко говорю я. — Это детский отдел.

— Самое оно! — бодро отвечает Мурка.

В этом — вся Мурка. Она почему-то думает, что ей до сих пор шестнадцать лет. Ей почему-то кажется, что сорок второй размер до сих пор распахивает ей гостеприимные объятия. Когда-то Мурка таскала меня в «Детский мир» и пачками скупала там детские эластичные оранжевые колготки. Мы тогда учились в школе, и ее страсть к детсадовской униформе была более-менее уместна. Эти колготки сильно оживляли унылую питерскую толпу, когда Мурка щеголяла в них под проливным дождем. Из класса ее пару раз выгоняли за эти колготки. Учителя считали, что она вызывающе одевается. С тех пор немало лет прошло. И даже немало десятилетий. Но у Мурки между карденовскими костюмами и дольчегабанновскими штиблетами предательски сияют эластичные оранжевые колготки. В переносном, конечно, смысле. Она мне со своими «оранжевыми» прыжками и ужимочками напоминает престарелую актрису, изображающую зайчика на елке в детском саду, о чем я ей неоднократно говорила. Но Мурка никого не слушает.