...и чуть впереди - [9]

Савелий сокрушался, а отец оглушительно хохотал:

— Сам бог помог, Савелий. Я сделал все, что мог. Ты, брат, посуду кипятком ошпарь…

— A то я не шпарю, каждый день шпарю.

Одна только женщина Женьке нравилась. Ее тоже звали Женя. Она приходила раньше, чем Женька ложился спать, и до утра никогда не оставалась. К Женьке не лезла, не пыталась ему понравиться, даже наоборот, когда отец начинал при ней ругать Женькиных учителей, злилась:

— Ты, Лобанов, дура. Парню с людьми жить. Тебе доживать, а ему жить. Ты хоть делом свою гнусную жизнь оправдать можешь, а он-то пока никто… Ему учиться.

Она одна позволяла себе так говорить с отцом, но отец не злился. Женька тоже не злился, он как собака чувствовал, на кого можно рычать, а на кого нет. Между прочим, и приблудный пес на эту Женю не рычал.

— Да мой Женька знает в тысячу раз больше всех в классе! — кричал отец. — А его пичкают чепухой, как недоразвитого.

Женя усмехалась:

— Слушай, тезка, забудь все, что знаешь. А то потом жить неинтересно будет… С жиру начнешь беситься… как папочка… Так он хоть что-то из себя представляет.

— Да эта же их литераторша такое несет! — кричал отец.

— Знаешь, над чем я сейчас работаю? — спокойно оборвала его Женя.

— Над чем?

— Над тем, чтоб понимать. А иногда — даже прощать. Ужасно тяжелая работа.

— Что, тоже по йогам пошла?

— Дура ты, Лобанов. Какой, по-твоему, самый большой порок в человеке?

— Невинность! — орал отец. — Когда по крови люди ходят, а умеют не пачкаться. Не замечать.

— Вот именно, — спокойно говорила Женя, — когда чистенькие платьица берегут. А ты и сам такой!

— Почему бы это?

— Потому что нетерпимость — та же глупость и то же ханжество, что розовая невинность среди грязи и боли. Твой сын лучше других! Твой сын больше всех знает. Твоему сыну можно оскорблять старушенцию учительницу, которая и так скоро рассыпется. И ты позволяешь, даже подначиваешь. И гремишь у старушки под носом своим кулачищем. Ты живешь, позволь же и ей дожить.

Женьку удивляло, что Женя знала такие подробности. Неужели отец делился с ней?

— А старухе надо приработать к пенсии, — продолжала Женя. — Она любит Пушкина, она хочет им вдолбить эту любовь, а твой сын в ответ на ее вопрос заявляет, что она плохо знает литературу. Предположим, она и правда что-то забыла, спутала… Но ведь есть жалость…

— Меня не жалели.

— Откуда ты знаешь? Тебе просто не показывали этого. Еще бы! Погладь тебя по голове — откусишь руку.

Они говорили так в Женькином присутствии, и ему нравилось это, потому что это было не «воспитание», а просто разговор, спор. Женька делал вид, что скептически относится к словам Жени, так же, как отец, пожимал плечами, но так же, как отец, не злился и не знал, что возразить. Иногда ему даже хотелось, чтобы Женя погладила его по голове, просто так.

В школе Женьке было легко. Не то чтобы его любили, зачем ему «их любовь» (так говорил отец). Не то чтобы боялись — он был самым низкорослым в классе, драк не любил. Но руку на него никто не поднимал.

Просто все дело, наверное, в том, что он один мог позволить себе делать все, что заблагорассудится. Он мог тонко и едко издеваться над учителями — ребята его поддерживали (одна из учительниц как-то сказала на педсовете, его внешности и поступках есть что-то самурайское).

Но вот какой-нибудь из вернейших оруженосцев Женьки проделывал подобную же каверзу и вместо похвалы получал от Женьки презрительное: «Дерьмо!»

Никакой логики в его поступках не было, он ставил в тупик товарищей, втайне насмехаясь над ними за то, что они, большинство, шли за ним одним.

Отца вызывали в школу. Это было всего три раза. И Женька сменил три школы, а сейчас учился в четвертой, чувствуя, что это тоже долго не протянется.

Ну что ж… Так ему больше нравилось.

Власть над товарищами скоро приедалась, и он с удовольствием переходил в другую школу, чтобы начать все с начала.

Нельзя сказать, что не было учителей, которых бы Женька любил, но при первом же подозрении, что его «воспитывают», он уходил из-под любой власти. Уйти было легко, потому что дома был отец, который мог заменить ему все.

Здесь, в лагере, уйти было некуда. Властвовать над ребятами и влюблять в себя девочек было скучно. А эта чертова вожатая не делала ни шагу навстречу. Кому сказать, как ему вдруг надоела эта полная свобода?

Ну что ей, этой дурище, стоит сказать: «Лобанов, я приказываю тебе идти со всеми».

Так нет, не скажет. Всех других чуть ли не по головке гладит, лыбится каждому от уха до уха, Купчинкина ночью будит, чтоб не описался, а к Женьке… Ну что ж, она не дождется, чтобы он сделал первый шаг.

…И все-таки первый шаг он сделал. Получилось это вроде бы случайно: строгал стрелу для лука и поранил палец. Вообще-то это была пустяковая царапина, хотя крови вылилось достаточно. Полагалось пойти в медпункт, но Женька, вдруг осененный, подошел к вожатой.

— Марий Игоревна, я порезался…

При виде крови она побледнела, качнулась даже, схватила его за руку:

— Сейчас же в изолятор!

— Там никого нет.

Он соврал. В изолятор он не ходил.

Она подбежала к отрядной аптечке.

— Больно? Ты потерпи. Сейчас я залью йодом.

Больно ему не было, но он ей об этом не сказал. Пусть немного поволнуется.