...и чуть впереди - [10]

Она залила царапину йодом, неумело забинтовала и все спрашивала тревожно:

— Больно? Очень больно?

Он не мог объяснить себе, что же испытывал он, глядя в ее встревоженное лице, но это чувство ему явно было до сих пор не знакомо.

На следующий день он подошел к ней и сказал:

— Перебинтуйте палец…

И опять повторилось то блаженное состояние, не знакомое ему раньше. На всем белом свете у Женьки был отец. Но у отца не было таких тонких ласковых рук, отец не умел говорить так встревоженно, отец не знал таких слов:

— Потерпи маленький… Ничего, немного пожжет, а потом заживет. Постарайся не мочить палец и не ковыряться в земле… Надо сделать укол против столбняка. Не бойся, я пойду с тобой.

«Хитрая!» — пытался он упрямо думать, но с ужасом ждал того дня, когда эта проклятая царапина совсем заживет и ему не надо будет просить вожатую бинтовать ее. Однажды он просто-напросто взял гвоздь и расковырял рану.

Пусть так, но он заставит эту вожатую возиться с собой. Все равно заставит…

Глава 3 Опять Маша

Маша почувствовала, что в Женьке что-то меняется. Как всякий здоровый, уравновешенный человек, ложной гордостью она не обладала, поэтому решила, несмотря ни на что, пойти Женьке навстречу.

— Мы сегодня идем очень далеко. В лес, за грибами. Женя, мне бы не хотелось оставлять тебя одного. Что ж ты, всю смену так и проторчишь на территории?

— Вообще-то можно, — выждав значительную паузу, ответил он.

Все остальные запрыгали на одной ножке.

— Лобан с нами идет…

— Лобан, иди сюда…

— Лобан, ко мне…

Всю дорогу до леса, да и в лесу, он все-таки держался особняком. Отставал или убегал вперед. Но все-таки он пошел! Наконец-то он был со всеми!

Маша понимала, что радоваться рано, боялась нарушить хрупкую связь с этим непокладистым, слишком взрослым мальчишкой, но вместе с тем боялась пойти у него на поводу, унизить себя, обнаружить радость.

Даже ребята заметили ее тревогу, хоть и не знали причин. Андрюша Новиков подумал, что она просто боится растерять ребят в лесу, поэтому взял на себя обязанность всех окликать и пересчитывать.

Маше оставалось только сидеть на полянке с девочками и плести венки. Девочки тарахтели.

— В эту смену Лобан какой-то тихий…

— Ага, все молчит…

— Чокнулся.

— А что, моя мама говорит, что у него отец тоже чокнутый…

— А мой папа говорит, что он самый лучший хирург.

— Мария Игоревна, скажите, пожалуйста, а может девочка первой объясниться мальчику в любви?

Маша слышала и не слышала, что они говорят, потому что думала о том, что боится, как бы этот самый Лобан не отмочил какой-нибудь штуки. Ведь не случайно же он пошел со всеми, ведь должен же он помнить тот их разговор, когда она назвала его низкорослым замухрышкой, а если судить по его лицу, так он должен мстить.

Только почему тогда он так носился со своей царапиной, почему с таким явным удовольствием заставлял ее бинтовать совершенно здоровый палец? Ничего не понятно.

Но хотелось надеяться на лучшее.

И действительно, Женька оказался великодушным. Он никуда не сбежал, не спрятался и даже лениво дал тумака Купчинкину, который, как всегда, потерялся и нашелся только в самую последнюю минуту.

Примирение между Машей и Женькой произошло тихо, незаметно, без единой жертвы с обеих сторон.

А начальница все-таки порядком надоела.

— Мария Игоревна, в ваш выходной я направила в третий отряд Лидию Яковлевну, и она вернулась в слезах. Извините, но ее назвали крысой Шушарой. А все потому, что она отказалась рассказывать им на ночь какие-то сказки. Сколько раз я говорила — никаких сказок на ночь. У вас теперь не отряд, а дикая дивизия. Я запрещаю сказки.

Отбой — спать.

— Тем хуже для Лидии Яковлевны, — сказала Нора Семеновна, — Что это за педагог, который ничего не может детям рассказать?

— Как, Нора Семеновна, вы тоже рассказываете?

— Да. А что?

— Извините, тогда говорить не о чем.

— Я тоже считаю, что говорить не о чем, — улыбнулась Нора Семеновна.

— А лгать он не любил потому, что это рабство. Мелочное, низкое рабство. Подумаешь, признаться, что выдергал из хвоста чужого петуха перья! Через месяц этот грех покажется совсем мизерным, а вот вранье — это всегда страшно, это всегда рабство. Соврешь — потом дрожи.

— Подумаешь, такие мелочи в то время, — говорит Сережа Муромцев. — Мы бы тоже в то время…

— Конечно, в то время и я бы… — вставляет Купчинкин.

— Ты — нет! — обрывает Маша.

— Почему это?

— Потому что ты, в сущности, почти неграмотный!

— При чем тут грамота? Подумаешь, воевать можно без всякой грамотности.

— Теперь-то? И где бы ты воевал? В каких частях?

— Он бы в артиллерии расчеты делал! — хохотал Женька Лобанов. — Деньги считать умеет, если не больше рубля, с него и хватит…

— Я бы… в матросы пошел!

— В матросы? А по географии у тебя что?

— Четверка! — Купчинкин покраснел.

— Купчинкин раб. Купчинкин раб! — закричал азартно Ленька Иванов. — Соврал! Сам хвастался, что у тебя в табеле ни одной четверки!

…И потом, несколько дней подряд, вдруг раздастся чье-нибудь: «Соврал! Соврал! Раб! Ребята! Он раб! Что заставим делать?»

А смущенный «раб» озирается виновато, будто ища защиты. Но защиты ему нет, у мальчишек свои законы, может, и жестокие, но справедливые.