И бывшие с ним - [47]

— Тихомиров в Москве?

Хозяин пожал плечами:

— Недели три назад он присылал человека к исполнителям проекта. Просил козырек над входом… в фойе паркет заменить мрамором.

Юрий Иванович постоял на улице, давая себе передохнуть перед дорогой. Нет Тихомирова в Москве. Он звонил из Уваровска. Дыхание слышалось в трубке, будто звонил с угла.

В начале седьмого был у себя в Печатниках. Поднял голову. В линии окон шестого этажа нашел свои. Свет в кухне и в большой комнате. Так надо было понимать, что дома сейчас жена и дочь.

Он хотел одного: под душ, под душ. Однако на пути к душу оказалась жена. В одной руке очки, в другой чашка с кофе, перед ней на кухонном столе — служебные бумаги. Жена глядела рассеянно, видимо, пребывала душой в одном из небоскребов, построенных для министерства на Калининском проспекте, она сидела там в комнате с семнадцатью столами. Готовит вопрос на коллегию, совершает ли другое столь же эпическое деяние, вяло подумал Юрий Иванович и присел к столу.

Жена оглядела его. Утром ему было предложено перебраться жить к любому из его друзей и на какой угодно срок, если он не откажется от похода на «Весте» и не поедет с женой в отпуск на Рижское взморье. Юрий Иванович вернулся домой, и почти вовремя. Выбиралась интонация, соответствующая его жалкому виду.

Жена переложила свои бумаги на холодильник. На край стола привернула мясорубку. Прихватила Юрия Ивановича сзади под мышки, заставила подняться.

— Ты чего в пояснице согнулся? Старичок, чистый старичок. Виски запали, высох весь.

Капитуляция была принята благодушно. Когда он вернулся из ванной, поставила перед ним тарелку с окрошкой, опустив ее сверху, и помедлила, чуть навалившись своим тяжелым телом, так, что Юрий Иванович видел перехваченную рукавом кофточки полную руку с оспинками. Игры в юности начинались вокруг этих оспин с их умилительными пупочками в середине.

Пришел сын, мать и ему налила окрошки. Жена вертелась по кругу: холодильник — мойка — плита — шкаф — стол, ахала: «Селедку забыла!.. А свеклу, свеклу-то!» Улыбка на устах, легкие игривые касания, жалостливые расслабляющие слова:

— Бедный ты наш мальчуган. Пора себя знать, а ты изображаешь свою противоположность. Бросаешься других поддерживать, а сам едва на ногах. С квартирой тебя седьмой год морочат. Никто тебя не боится, никому ты не нужен. Мы тут без тебя с сыном думали: тебе надо сменить работу. Ну что делать, не вышло, в сорок пять все в молодежном журнале. В райисполком пойти работать, в жэк ли для начала?.. Я не знаю, но главное, чтоб ты стал нужен. Сегодня так: я нужен, стало быть, я существую.

— Как сменить? — отозвался он без пыла. С капитулянтами не церемонятся.

— Ну ушла я вот из школы. Была педагог, стала работником министерства, в другую жизнь ушла, взяла только их, — она тем же быстрым ласковым движением коснулась головы сына, — тебя вот и свою фамилию. Взяли на инженерную должность, только потому что специалиста не могли взять, ни лимита, ни прописки… А я выстояла, научилась, теперь я нужна: куратор производства, веду отрасль, завтра на коллегии докладываю по наполнителям.

— Но почему мне сменить работу?

— Чтобы окружающие щадили тебя, помогали жить. Я уж не прошу: думай о детях, обо мне. Я прошу: думай о себе, ты плохо выглядишь, а не о других.

Лет десять назад он пытался бы объяснить себя, говорил бы что-нибудь вроде: у меня такая форма думать о себе, выходишь за свою защитную оболочку… то есть из одиночества и т. п.

— Сейчас все думают только о себе, — сказал сын.

Юрий Иванович перестал жевать. Как они с матерью похожи: бровастые, сероглазые, логические шишки. Сын не только перенял ее категоричность, тут был случай, когда последователь правовернее учителя. Юрий Иванович немел перед категоричностью сына, слова были бессильны, а другого средства он не знал. Как замолк он сейчас перед румяным детиной с губами-вишенками, так замолкал перед пятилетним мальчиком: «Возьми рыбку в руки, не бойся». — «Укусит». — «Это пескарь, у него нет зубов». — «А чем же они едят?» — «Глотают… не у всех рыб есть зубы». — «Ха, скажешь, и у китов нет?» И дальше тебя просто не слушают.

Жена стелила себе и Юрию Ивановичу в маленькой комнате. Он сидел в кухне, дожидался дочери. Жена выходила на балкон, звала дочь. Ученики жены выросли, переженились, плодятся в окрестных домах и сейчас при звуке голоса учительницы математики испытывают теплое чувство к ней, к человеку, бессильному требовать с них, и вечерами ждут ее криков как утешительного обряда.

— Даша!.. — кричала жена.

Стайки девчонок тринадцати — пятнадцати лет кружат между домами Печатников, вдруг садятся в автобус, едут до метро, а там в центр, так же вдруг выходят на Таганке и кружат у театра, глазеют на съезд зрителей; собраны девчонки не дружбой, а встречным сопротивлением жизни, все в ней стало волновать, а их не пускают в нее, по ролям еще дети.

Дочь появилась неслышно, он угадал ее появление раньше, чем качнулась штора при движении входной двери. Мать задержала ее в коридорчике, выговаривала своим учительским голосом. Традиционный консерватизм школы как общественного института, считал Юрий Иванович, объясняется не здравым смыслом, не обереганием школы от новшеств, сегодня прогрессивных, а завтра вредных, а объясняется стихийным скоплением в учительских женщин с подобными голосами. Они объявляют несуществующим то, чего не понимают.