И была любовь в гетто - [24]

Часть улицы Лешно с нашим домом находилась в руках у немцев, но добраться туда было возможно: посты пока еще были редкие. Ребята отправились. Час проходил за часом, а они не возвращались. Стемнело, ночь на дворе, я начал беспокоиться. Но и у меня были свои связи. Через Яся Стшелецкого я раздобыл пропуск, позволявший пройти на немецкую сторону. Подошел к командиру поста на углу Лешно и Пшеязда, показал пропуск, и меня без разговоров пропустили.

Я вышел на четную сторону Лешно и быстро направился к нашему дому. Однако оказалось, что в евангелической церкви уже стоят немцы. Они увидели меня со двора и принялись стрелять. Я забежал в подъезд, кажется, дома номер двенадцать. Все дома вплоть до улицы Пшеязд уже были подожжены. Стоило мне высунуться, немцы начинали пальбу. Тогда я применил свой испытанный способ. Дождался, пока пыл немцев на минуту поутих, и перескочил в соседний подъезд. Оттуда подвалами, забитыми гражданским населением, провожаемый неодобрительными взглядами: мол, из-за повстанцев простые люди страдают, — я вернулся на пост на углу Пшеязда. Там меня задержал повстанческий патруль. Они посмотрели на мой пропуск и говорят: «Он что, еврей? К стенке его, наверняка шпион». Их было четверо, а я один. «Руки вверх, поганый еврей, это ты поджег Лешно!» Но эти идиоты меня даже не обыскали и не знали, что у меня есть оружие. Опыт расправы с евреями у этих сопляков, видать, был небольшой. Я стал вырываться. Все это происходило у двери, за которой спал их командир, тот самый, что выпустил меня на немецкую сторону. Я дотянулся ногой до этой двери и принялся в нее колотить. Мне повезло: командир вышел и подтвердил, что меня знает. Это меня спасло. Но сионистские деньги спасти не удалось.

Перед домом, где расположился наш взвод, как обычно, сидел Густав. Потом из него вырос генерал Эдвин Розлубирский. А тогда ему было лет восемнадцать, и он двадцать четыре часа в сутки держал наготове шмайсер[58] — уж и не знаю, когда спал. Увидев меня, он удивился: было уже очень поздно. «Где тебя носит ночью?» — спросил.

Я вернулся к нашим, но перед тем как лечь спать, растолкал Антека и говорю: «Ну что, горят теперь ваши денежки?»

Почему я разрешил Стасе уйти с Казиком? Думаю, у меня уже вошло в привычку отправлять близких «за стену», туда, где безопаснее, где у них будет больше шансов выжить. А я благодаря этому обретал бóльшую свободу: не нужно было за них беспокоиться. Стася и вправду выжила. Все они выжили. Просидели недели две в подвале на Лешно, пока их не схватили немцы и не вывезли через Прушков[59] на работы в Германию.

Вот так. Между тем Антек целыми днями совещался с коммунистами. Не знаю, о чем можно было столько говорить, но, видно, у них находились общие темы. Он c важным видом ходил взад-вперед по Длугой и Подвалью. Девушки готовили ему еду, и так он проводил целые дни. Из нашей жобовской группы я один выходил на пост. Однажды, когда я оттуда вернулся, ко мне подошел Настек Матывецкий и сказал: «Марек, нечего тебе спать в подвале, с сегодняшнего дня будешь спать со мной на газоне, внизу тебя рано или поздно убьют». С тех пор мы спали на газоне перед домом, укрывшись плащ-палаткой Настека, — рядом, он у меня за спиной.

А Ясь Стшелецкий частенько брал меня под руку, и мы прохаживались по Длугой. «Пошли прогуляемся — я это делаю назло одному майору, но кому, не скажу», — говаривал он.

На пост я ходил на Мостовую, в белый домик, как мы его называли. Сейчас в этом доме театр «Старая Проховня». Не могу сказать, что там было спокойно. Пост находился в том месте, где Мостовая (дальше, спускаясь к Висле, она переходила в улицу Болесть) пересекалась с идущей вниз по обрыву привисленской улицей Бугай (с нашей стороны Мостовой превращающейся в улицу Рыбаки). На колокольне костела Св. Анны на Краковском Предместье расположился немецкий снайпер и отдельными выстрелами убивал людей, пересекавших улицу Бугай. Примерно напротив нас, но ниже по направлению к Висле, стоял дом из красного кирпича, который мы называли красным домиком. Он был занят немцами, страшно портившими нам жизнь. Они беспрестанно нас оттуда обстреливали. Однажды ночью, захватив пачку пороха и запал собственного изготовления, мы подкрались к стене красного домика. Подложили порох, подожгли запал и убежали. Обрушилось полстены. Но толку от этого было мало: немцы соорудили баррикаду из мешков с песком и продолжали нас обстреливать. И так целый месяц восстания мы воевали с немцами: белый домик против красного.

Был у нас связной — мальчуган, от силы лет двенадцати. Все время был с нами, куда мы, туда и он. Мы его звали Воробей. Если требовалось, бегал на Длугую, на Подвалье, в штаб. Такой вот маленький взрослый.

Дела шли все хуже. Было ясно, что Старе Място нам не удержать. Уже накануне стало известно, что завтра будем уходить. И именно в этот день на улице Фрета погибло все командование АЛ. Не знаю, кто распорядился, чтобы наш отряд отступил на Жолибож. Генек, подпоручик и наш непосредственный командир, объявил об эвакуации, а Воробью приказал остаться в арьергарде. Все уходят, а этот малыш остается и должен нас прикрывать. Мальчик расплакался. Он боялся остаться один. И Генек его застрелил за невыполнение приказа. Потом, на Жолибоже, Генека отстранили от командования, он должен был предстать перед судом — но до этого так и не дошло. Целых три недели он ничего не делал, только крутился, принарядившись, по двору. Но справедливость все же восторжествовала. После войны его назначили военным атташе в Югославии. Он отправился туда на машине, но до места не доехал. Погиб по дороге в автокатастрофе. Не скажу, чтобы ребята из нашего взвода — те, что остались живы, — сильно горевали. Но в живых остались немногие. Я встречал их потом возле гостиницы «Полония», где они скупали доллары (наверняка с ведома органов безопасности).