Даже если ограничить круг поэтов десятком имен, делавших тогда «поэтическую погоду» (а уж десяток-то поэтов существовал в русской литературе в любой год ее истории), очень от многого придется отказаться, прежде чем представить современному читателю «избранное», достойное его внимания. Возьмем основные темы поэзии того периода. Л ю б о в ь. Здесь — роковая декадентская изломанность, драма непонимания, да еще сдобренная старомодной эротикой. Надо сказать, что поэты той поры попросту не видели в женщине человека, способного на добро, на участие, на сочувствие. Никак не позавидуешь их женам и подругам. С у д ь б а. Власть рока, неверие в будущее, невозможность ни поставить какие-нибудь общезначимые цели, ни добиваться их. И с к у с с т в о. Здесь, наоборот, напыщенное мессианство, высокомерие, подкрепляемое университетской эрудицией, щеголянием тысячами имен и реалий всех времен и народов. П р и р о д а. Весь реальный мир искажается по законам восприятия болезненной личности, которая скорее способна испускать тьму, нежели свет.
Но одна тема оставалась священной в самую мрачную пору литературного распада — тема родины. Можно сказать, что эта тема выразилась гораздо ярче, чем у поэтов предшествующей поры. Если поэты, активно выступавшие в 70—90-е годы, были словно близоруки, за сиюминутными движениями души не видели пути своей страны, то последующее поколение страдало обратной болезнью — дальнозоркостью: не видя жизненной конкретики, они прорицали будущее России, предсказывали наступающие испытания и часто пророчили гибель всему, что связывалось у них с понятием устойчивого уклада жизни, в первую очередь Петербургу, государству. Заглянем в поэтические книги начала века.
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале,—
Завтра станет ребячьей забавой.
. . . . . . . . . . . . . .
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
И. Анненский «Петербург»
Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нишей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.
А. Ахматова «Июль 1914-го»
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
А. Блок «Россия», 1906
Где глаз людей обрывается куцый
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
В. Маяковский «Облако в штанах»,1915
Перечитывая эти строки, вспоминаешь библейское: «Придут пророки, и не услышите их!» Литература пророчествовала о великих сдвигах, небывалых переменах.
И чем ближе подходила пора великих событий, тем тревожнее были эти пророчества. В последние дни свои русская классическая поэзия явила свое лицо, как блоковский Гамаюн — птица вещая:
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..
Поэзия Бальмонта, Белого, Брюсова, Ахматовой, Бунина, Городецкого, других даровитых поэтов начала века не могла не отразить кризисной ситуации, разрешившейся величайшим революционным взрывом в мировой истории. Старый мир, старая культура были обречены, и поэты говорили, вещали об этой обреченности. Когда Андрей Белый писал:
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея,—
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя! —
это означало, что е г о Россия, Россия, с которой связана была его судьба, вся жизнь его, все мировоззрение, э т а Россия обречена была на исчезновение. Это он видел, об этом и выкликал в стихах, не случайно названных «Отчаянье». И в других строках, предрекавших грядущие катаклизмы, первой будущей жертвой на зван сам поэт, поскольку именно в себе, в своей душе видел он «ветхого Адама», метаниям и кризисам которого не могло найтись места в неведомом царстве будущего.
И за первой частью пророчества должна была свершиться вторая — открыться «новое небо, новая земля», реальных контуров которой поэты не могли увидеть сквозь бушующее пламя грядущего пожара. Показательно, что поэты пытались найти для нее иное, новое имя: Инония (Есенин), Новая Америка, Скифия (Блок), Белая Индия (Клюев), Славия (Волошин), Они и здесь оказались провидцами: имя «Россия» оказалось стертым с карты мира в ближайшие годы.
Было бы нечестно не упомянуть и о последнем призыве дореволюционных поэтов, которые уже не задыхались в атмосфере предгрозья, как старшее поколение, а очень хорошо научились дышать отравленным миазмами прошлого воздухом. Эстетствующие эгофутуристы, ушедшие в мелочи ремесла акмеисты знаменовали последнюю ступень кризиса, когда он уже и не ощущается, не переживается как канун крушения мира. Это к ним взывал Блок, которого мы можем назвать совестью поэзии той поры:
На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне…