И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты - [26]

– Договорились. Был бы заказ, и из овцы погонщика кушак скроить можно. Надеюсь на эквивалентную фактуре первой красавицы столицы доплату в виде твёрдой валюты. Работы ведь прибавляется.

– Само собой разумеется.

– Вот как раз в данном случае «само собой» не разумеется! Банковский счёт вы мой знаете. Жду отмашки. А теперь смею поинтересоваться: кто после всех предполагаемых перевоплощений банкира в царя и банкирши в мини-губернаторши зачищать поляну от несогласных будет?

– На сей счёт не беспокойтесь, – вновь на «вы» перешёл Податев. – К вам вскорости обратится человек, назовётся Сергеем Васильевичем. Среднего роста, респектабельный, с усами, родинка на подбородке. Не перепутаете. На ваших глазах он металлический английский фунт с Елизаветой Второй на аверсе в американскую монету обернёт. Вот с ним и посотрудничаете. Только без откровений – себе дороже.

– Оно понятно. Фокусники всегда в цене. Иуды тоже.

Полковник сделал вид, что не расслышал последние слова уязвлённого гостиничного постояльца.

– Первые указы нового главы региона подготовили?

– Да, вот проекты.

Гулидов достал три листочка и передал их ДТП. Тот, не глядя на них, сложил бумажки пополам и сунул во внутренний карман пиджака неизменно серого цвета.

– Ваша миссия заканчивается с момента подписания этих указов. Принесёте их лично в кабинет главы, как только заберёте сводный протокол ЦИКа. Окончательный расчёт получите там же. Настоятельно рекомендую в тот же день исчезнуть из страны годика так на два. Лучше на три.

«Будь твоя воля, ты меня, ваше благородие, поглубже и на дольше упрятал бы», – подумал Гулидов.

– Будете держать язык за зубами – этого не потребуется, – ответил Податев, словно уловил ход его мыслей.

Компаньоны холодно распрощались.

***

Вот и всё. Механизм запущен, его не остановить. Можно быть довольным проделанной работой.

Гулидов представил себя бредущим по песчаному берегу моря в белых хлопковых штанах, такого же цвета рубашке, развевающейся на ветру, парусиновых мокасинах. Ласковые лучи солнца осторожно прикасаются к огрубевшему на стылых ветрах лицу. Они доносят до него лечебные запахи эвкалипта, ромашки, розмарина и дурманящие чувственные нотки неизвестной травы, поразившей его своим пряным ароматом.

Огромного размера баклан неожиданно спланировал над головой Гулидова и приземлился рядышком. Они покосились друг на друга, как бы соизмеряя степень угрозы, исходящей от обоих. Успокоились. Баклан стал важно переваливаться с лапы на лапу, как бывалый морской боцман. Гулидов же вдруг вспомнил своё босоногое детство, как с мальчишками подстерегал этих упитанных, слегка медлительных птиц на мусорных свалках и стрелял в беспечных увальней из рогатки.

Бакланы из его детства, овеянного северными просторами и речной колымской ширью, были ничуть не меньше этого желтоклювого великана. Белоснежная грудка, покрытая невесомым нежным пухом, как и голова птицы, были словно вылеплены из первоклассного фарфора. На нижней части клюва с обеих сторон красовались красные пятна. Роговица глаз также была красной. Она-то и придавала птице устрашающий, грозный вид.

Поднявшись на гребень песчаного бархана, Гулидов понял, что именно роднило его с этой божьей тварью – способность летать. Так же как эта большая птица над морем, он, Гулидов, свободно парил над землёй в своих снах. Это приходившее к нему по ночам состояние полёта было его секретом. Он не рассказывал никому о том, что, как ребёнок, продолжает летать во снах, не потому, что боялся прослыть чудаком. На это ему было глубоко наплевать. А потому, что Гулидов по-настоящему боялся спугнуть столь редкое для его возраста ощущение свободного полёта, когда он, увлекаемый воздушными потоками, взмывал вверх и планировал над головами людей. Он, как дозорный, раз за разом облетал вверенную ему территорию, отмечая те малейшие изменения, произошедшие на земле со времени предыдущего полёта. Лёгкость, с которой он преодолевал пространство, придавала ему новые силы. Они нарастали с каждым ночным приключением. При падении с высоты вниз каждый раз у него замирало сердце, ведь реальных рычагов управления – штурвала, крыльев, приборов – у Гулидова не было. Как не было точки опоры и уверенности в том, что он не разобьётся, стремительно несясь навстречу земле. Но в тот момент, когда Гулидов готов был расплющиться о земную твердь, какая-то неведомая рука принимала его лёгкое, словно пушинка, тело и подкидывала опять к небесам. И теперь, глядя на красноокую птицу, Гулидов понял, что ещё его роднит с бакланом – им обоим дорог момент ликования в точке, где энергия падения преображается в энергию взлёта. Волшебное чувство рождённых летать. Хотя бы во сне.

«Ну что же, полетаем!» – Гулидов видел под собой извилистые речушки, петляющие своими тонкими руслами между тысячей озёр, седые горы, обсыпанные снежной сахарной пудрой, угрюмые чащи корабельных сосен, складно раскачивающихся могучими верхушками в такт воздушных потоков.

Старенькие, почерневшие от времени срубы деревянных домов, завалившиеся заборы, пыльные узенькие просёлочные дороги, стога заготовленного на зиму сена… Все эти милые картинки сменялись с удивительной быстротой, увлекая парящего в небе Гулидова всё дальше и дальше. Они не старались поразить его сегодня какой-то особенной, парадной своей стороной, нарочитой красивостью. Напротив, они как будто нарочно подставляли пролетающему над ними страннику на обозрение все свои изъяны, незаживающие раны и неуклюжее прихорашивание. Чуткий взгляд городского обывателя, настроенного на измерение пространства прямыми линиями улиц и квартальной планировкой микрорайонов, замечал сразу всю эту выставленную напоказ несуразность.