И ад следовал за ним: Выстрел - [63]

— Проходил мимо, решил заскочить, чайку по старой памяти попить… — молвил он, странно блуждая глазами.

Весь перфоманс показался мне до неимоверности неестественным, ибо чайку по старой памяти не вспоминалось, да и непонятно было, откуда у гостя появился адрес, добытый сразу же после нашего визита.

— Проходите в комнату, сейчас я найду чего-нибудь посущественнее чая, — я даже обрадовался случаю пообщаться с привидением.

Но Голова выглядел словно облако, которое внезапно сгустилось у самой двери и не решалось закрыть солнце: внутрь он не входил, покачивался, по лицу его бродили некие знаки, разгадать которые я был не в силах.

— Да я так… залетел на огонек… погода неплохая… надеюсь, вы все поняли… скажи это деду…

Тут он подмигнул, что выглядело анекдотически, приподнял шляпу (которая отсутствовала), поклонился подобно опытному артисту эстрады и вдруг сделал жест, который любили делать заядлые хулиганы: нацелил руку на мои драгоценные причиндалы, словно собирался цапнуть. Естественно, я дернулся и надломился, оттопырив заднюю часть до предела. В эту минуту появился дед, узревший всю эту душещипательную сцену, от ужаса он присел, не сводя глаз с хищно нацеленной руки Фантомаса, который без всяких комментариев ретировался.

Впрочем, не стоит торопить события, имеет смысл скакнуть назад, к моменту нашего возвращения домой после фантомасной перипетии. Отец Сергий встретил нас, уже чуть взбодренный виски, вопросов не задавал, ибо был потрясен выдающейся гусиной печенкой, которую ему в ланч жарили в ресторане «Уильям Босс». Захлебываясь от счастья, он вспоминал миллионы и миллиарды fois gras, которые ему доводилось беспорядочно пожинать в ресторанах на всех континентах. Особенно ему запомнилась какая-то дыра севернее Амстердама, в которой добродушная хозяйка средних лет сварганила из потрохов гуся нечто сказочное, что подвигло его на скоротечный романчик с ней прямо в сыром винном погребе, причем в костюме и при бабочке. Могу представить старую каргу в подвальной луже, о, эти сладострастные вопли старушек! О, фуа гра на стенах подвала!

Но печенками дело не закончилось. Отец в свойственной ему эпической манере рассказал, какую дивную утку по-пекински он ел в нью-йоркском Чайнатауне пять лет назад (в монолог неожиданно вклинились черно-белые губы официантки). Затем нахлынули воспоминания из области креветок, омаров и прочих морских чудовищ. Акцент был сделан на мулей по-провансальски, погруженных в чесночный бульон, особенно прекрасных в невзрачных кафе «У Леона». Потом монолог вновь устремился к незабвенной гусиной печенке (с годами слабела память) и вполне органично к парижскому кабаку «Клозери де Лила», где гулял алкаш Хемингуэй со своей девкой Хэдли, а потом ехали к Гертрудке Стайн, а потом… а потом… По-прежнему соло нарушалось сладкими звучаниями различных блюд, словно спятивший гурман зачитывал меню потрясенной публике.

Дед сидел мрачный, не притрагиваясь к спиртному, — особенность семьи заключалось в том, что ни отец, ни сын абсолютно не выносили друг друга, когда один из них бывал подшофе или, наоборот, гнетуще трезвым, зато, налакавшись вдвоем, отличались болезненной любвеобильностью. Папаша от изысканных ресторанов и блюд перешел к своей геройской жизни, это была его слабость, он самозабвенно, как Мюнхгаузен, врал о своих военных походах, о кровавых стычках с бандитами, хотя никогда в жизни, ничем, кроме почтенного пивного дела, не занимался, и даже курице не мог отрубить голову. Прыжки с парашютом на территорию банд, освобождение красавиц-заложниц, даже принятие родов под артиллерийским обстрелом. Однажды он рассказывал, как выбирался из тюрьмы, прорыв ногтями дыру, ему помогал академик медицинских наук, который внезапно скончался от инсульта. А папу в мешке выбросили в море, когда он притворился трупом. Боже мой, подумал я, так это же слегка перелицованная история Монтекристо! Хорош гусь! В ресторанах папуля любил беседовать с официантами, как правило, пытливо заглянув в глаза, голосом фельдмаршала спрашивал «где служил?» и, не слушая, благодарил за службу. В заведениях с французской кухней настойчиво учил официанта, как правильно произносить «Comment allez-vous?» или «Huitres», намекая, что он во время войны (видимо, 1812 года) брал Париж и позднее славно гулял на Монмартре в обществе Гогена и Тулуз-Лотрека, окруженный самыми выдающимися шлюхами со знаменитой Place Pigalle.

В этот вечер, когда он рассказывал, как валялся со свинцом в груди в долине Дагестана, неожиданно появилась моя блудная муттер, обдав всю компанию ледяным взором и фантастическими духами последнего cri de la mode. Она постоянно бывала в разъездах: летом — остров Сардиния или Биарриц, где она снимала коттедж на берегу, зимой — Куршевель или Андорра, там у нее проживала закадычная подруга, бывшая потаскуха, вышедшая замуж за французского графа и посему ставшая графиней. Отец смотрел на все эти вояжи сквозь пальцы — главное, чтобы она не доставала его своими разборками. Собственно, ради этого она и приезжала домой, по ночам, навострив уши, я слышал визгливое: «У меня нет мужа!», и в ответ: «Катись к своей лесбиянке, вонючая подстилка!» (Первое — графиня, второе — мать.)