И ад следовал за ним: Выстрел - [17]

лелею.

Сколько в нем доброты и дерьма и пустого

горенья!

Через нос в него лезет сухая трава, ароматная

до одуренья,

Так и хочется жить бесконечно, да жалко

нет времени.

На работу пора, за дела уж пора приниматься…

Не до Гамлета тут. Ни Офелии нет, ни ее

благородного братца,

Ни папы-мерзавца.

Ах, зеленая дама, красотка без ребер,

моя Клеопатра,

На рентгеновском снимке заметно,

что сердцу неладно.

Хоть улыбчивы губы, но видно,

что это неправда.

Ах, зеленая дама, миледи, кокетка моя,

кориандровой водки залить тебе

в глотку бы надо,

Чтобы выползла прямо ко мне, словно пава,

из траурной рамки на сцену,

О, зеленая дама, кокотка, в колготки тебя

разодену!

Мой изменчивый друг,

Загадка зеленая, скрытая в коже холста,

Я грустен, как твой драгоценный каблук,

И немы мои, и ничтожны уста…

И взгляд мой точеный, мой вытянутый,

мой вытертый,

Незащищенный от света — ослеп он!

Завыть бы и выйти из этого плена марионеток,

Где каждый за ниточку дергает, трогает каждый

руками —

Как в сердце стилетом!

И все проверяют из клеток ли я или вдруг

не из клеток,

А вдруг марсианин переодетый, в толкучке

суетной…

Чудовище милое, жаль: две руки мне лишь дали.

Завтра в восемь, когда он уйдет,

Буду ждать тебя в темном подвале,

В холодном подъезде с каракулями на стенах.

«Люблю, — говорила, — наверно». И верно,

любила,

И плечико дергалось нервно от стука дверей.

Да что по сравнению с этим постель —

бескрайний аэродром,

Пахнущий одеколоном пляшущий ипподром

С двумя пепельницами по бокам, двумя

радиоприемниками,

Одной плевательницей на двоих

И полоскательницами для вставных челюстей.

Завтра в восемь. Как всегда, на вокзале рядом

с буфетом,

Где пьяницы хлещут водяру и запивают мадерой.

В зале ожидания, где навалом, вповалку

валяется тело за телом.

Где бабки в платках, где младенцы ревут

на руках оглашенно.

Приляжем рядом, осторожнее, носом не

ткнись по ошибке

В мозольную пятку. Руками коснись моих губ.

Разве не прекрасен наш союз под моею

болоньей?

Что делать, на улице минус пятнадцать.

В метро целоваться? Прогонят.

Как страшно, наверно, грешно

Внезапно увидеть твою обнаженность,

За серенькой шубкой, за шуткой

Почувствовать больно влюбленность

В щемящую хрупкость, в беспомощность,

В некую томность, тревожность

Груди, призывающей руку — не душу —

на помощь.

Зеленая дама, красотка, прости мне мою

монотонность,

Мы в мире одни. Мы вдвоем. Мы несемся

в зеленую пропасть.

Стоим на углу, и нас ветер насквозь

продувает — какая нелепость!

Уйти бы, порвать эти ниточки, к черту

взорвать эту крепость!

…Но мы не уходим,

мы в рамы уходим обратно,

Но мы не уходим,

нас просто застигли внезапно.

Целуй меня крепче — и это действительно

важно,

Зеленая ведьма, мой гений, ведь это

единственно важно…

Слишком муторно сочинять о любви в одиночной камере, уперев взор в зеленый скелет.

Но эти кости прекраснее, чем сисястая Даная и задастая Саския, это моя Любовь.

Глава пятая, в которой рифмы, как кильки в банке, громоздятся друг на друга

Я не твой, снеговая уродина…

Владимир Маяковский

Постепенно я стал привыкать к образу Поэта, который, как Франсуа Вийон, слагает свои мысли перед повешеньем, причем не жалует ни власть имущих, ни бесштанных.

Одна поэтическая строчка вмещает больше жизни, чем самый объемный роман.

И не имеет никакого значения, о чем эти строки — о цветке или о мотыльке, о небе или о преисподней — они идут из твоей души, несут с собой ее кусочки и долетают до неба.

Бессмысленно писать прозу.

ГОЙЯ

Мне скучно, бес…

Александр Пушкин

Повесть о художнике Гойе, его великой серии «Капричос» о ведьмах и ослах, о Его Величестве короле Фердинанде, об испанских грандах и немного о беспечных рыцарях, больше о жизни, и меньше о смерти.

ОПУС ПЕРВЫЙ

О ТОМ, КАК ПОЛЕЗНО ЛЮБИТЬ МАХ И ВИНО И НЕ ДУМАТЬ О БУДУЩЕМ

Нетленность дружбы. Тленность мах.

Вина кастильского бочонки.

Здоровый сон. И сам монарх

С утра позирует, галчонок.

О сам монарх! Не стыдно мне,

Что краски лгут, и сердце плачет.

Зато на толстом кошельке

Неоспоримый знак удачи.

Зато так сладко ощутим

Земли набухшей дух весенний,

Крутая музыка поленьев

И чесноком пропахший дым.

Гори дотла, пока гульба

Не обернется волчьим адом.

Спеши, еще не знает Альба,

Что ты давно сошел с ума.

И тех, что были всех нежней,

В горбатых ведьм, оглохший мистик,

Ты обратишь всесильной кистью,

Уже чужой руке твоей.

То будет позже. А пока

Костра прерывистое тленье.

Вкусны бараньи потроха.

И наплевать на все века —

По полкам все расставит время.

ОПУС ВТОРОЙ

О ТОМ, ЕСТЬ ЛИ СМЫСЛ В БЕССМЕРТИИ, ЕСЛИ ВЫПАДАЮТ ЗУБЫ, ПРИЛИПАЮТ БОЛЯЧКИ И ВЕЧНО НЕ ХВАТАЕТ ДЕНЕГ

Я думаю, зачем пишу, зачем

Вливаю блажь в поблёклые страницы?

Я перешел какие-то границы

В самом себе. Утеряна мишень.

Я сам себе, наверно, буду сниться.

Как беспощаден этот календарь!

Он мне сулит уход от наслаждений

Туда, где тошен умудренный гений

Комфорта, пышных фраз, где, как и встарь

Инфанты, двор, беззубый государь…

И я шагаю по краю доски

В мир ненавистный и такой любимый,

Разодранный, как падаль, на куски,

Замученный мурой и жирным дымом.

Все лживо, и поэтому так зримо!

Когда-нибудь зловещий хоровод

Вечнозеленых абсолютных истин

Меня в такое пугало зачислит,

Что буду я вопить: «Я не такой!

Я безыскусный!» Близится покой…

Как много нас прошло чрез этот плен