И ад следовал за ним: Выстрел - [16]

Раздавить клопа на стене.

Лечь в десять. Распланировать весь месяц.

Уже тусклые серые линии

Окаймили людей и предметы.

Вот и ушло мое синее,

Вот и ушло мое белое,

Мое самое первое,

Мое самое заветное и самое запретное,

Детское и самое зрелое,

Невыносимое,

Синее — белое, белое — синее.

Наверное, через частокол веков, копаясь в железных электронных кладбищах, любопытствующие потомки, уже принявшие к тому времени вид клопов или, наоборот, гигантских звезд с концами в миллионы лье, с удивлением наткнутся на бормотания Алекса, который сам толком и не понял, что же он бормотал и зачем.

Но бормотал же, и это непреложный факт. Метался, и что?

Конечно, бессвязные звуки не самый худший вид тюремного времяпрепровождения (хотя можно долбить подкоп, подобно графу Монтекристо залезть в чужой покойницкий мешок, выплыть в море, найти все-таки свою Мерседес и отомстить за все мучения).

Но душа не дремала в долинах Дагестана, копалась в собственных дебрях в лучших традициях мекленбургской интеллигенции, мечтала о реинкарнациях и прочих мутациях. Оказалось, что в этом вполне ординарном черепке в избытке гнездятся самые невероятные мысли отнюдь не о профессиональных монастырских делах, а ближе к Моисеевым скрижалям, Неопалимой Купине и прочим сокровищам, открытым благодаря (как писал великий пролетарский писатель) книгам и еще раз книгам.

Воспитанный на Емельяне Ярославском (в миру Иеремия Губельман, а не Иероним Босх, пишу зло, раздраженный контрастом образов), на энциклопедистах и вольтерьянцах со всеми их Гольбахами и Гельвециями и прочими язвенниками, я и не подозревал о богатстве религиозного мира, я не ощущал паучьих оков атеизма. Этот тупой смердящий спрут казался мне маяком свободы и оазисом счастья, пока брожения по кладбищам и церквам — как известно, лучшим местам для тайниковых операций и агентурных встреч — не втянули меня постепенно в божественные сферы.

Сначала я видел Его плоско, как малолеток, начитавшийся сказок: седобородый, добродушный старичок в белой рубашке, окруженный тучками, облаками и звездами, ласково раскрывал свои объятия навстречу каждому входящему В Библии, иллюстрированной Юлиусом Шнорр фон Карольсфельдом, Бог выглядел очень импозантно: огромная, лелеемая борода, над которой, видимо, трудились десятки ангелов-парикмахеров, изысканная мантия, ощущение недоступности. Но и этот Бог-вельможа недолговечен был в моем воображении, я совершенно запутался в метаниях между белой полотняной рубахой и раззолоченной мантией, в результате Бог потерял свои зримые черты, остался загадкой. Иногда казалось, что это Любовь.

В век рассудительных машин

Живите предвкушеньем цвета,

Глухим отсутствием сюжета,

Смешеньем красок и картин.

В слепом наитьи протянув

Свои беспомощные руки,

Ловите запахи и звуки,

Мерцайте словно перламутр!

Сжигайте старые стихи,

Квартиры, кольца, настроенья,

Свои изнеженные перья,

Портреты, головы, грехи.

Какое счастье серый цвет

Сменить на снег до слез колючий,

На ярость, что в благополучье

Не удавалось подглядеть,

На вздохи, всплески, конфетти,

На блестки нежности высокой,

На мрамор верности жестокой,

Нас охраняющей в пути.

Меняйте все, пока в ночах

Не растворились незаметно…

Ах, если б жизнь когда-то где-то

Я смог бы заново начать!

…Любовь преследовала меня в тюрьме, и это было ужасно: ведь родился я, к несчастью, однолюбом (тут ржут и хохочут все ангелы мира), и все мои страсти сошлись на Римме. Не на той сморщившейся мымре, что доводила меня своей ненавистью к котам, а на юной, хохочущей (отсвет фонарей на блестевших зубах), едкой, не терпевшей пресмыкательства…. в общем, много я еще мог бы написать.

Поразительно, но все милые подружки, которые неизбежно проходили через ловушку моих объятий, даже не возникали в памяти, словно они были бесплотными призраками. Листая фон Карольсфельда, особенно иллюстрации к Ветхому Завету, где геройствовали Руфь, Ноеминь, Суламифь и прочие волшебницы, я пытался нащупать хотя бы один достойный обожания лик, но все они были искусственны и слишком пафосны.

Счастье мне подвалило в многотомном иллюстрированном «English Larousse», издании, богатом на краски. Там я и наткнулся случайно на портрет Зеленой Дамы, правда, личико ее пребывало в отсутствии, зато привлекали скелет и его отдельные составляющие. Кости захватили мое воображение, отвратили от Рубенса с его аппетитно-мясными фигурами, и тем более от слишком прилежного фон Карольсфельда.

ЗЕЛЕНАЯ ДАМА

Какая-то грузность сегодня меня охватила,

Какая-то грустность сдавила и цепью

скрутила,

Как будто набухла душа и рвется из тела

со страшною силой.

Иль дедом я стал отупевшим, до ужаса

зимним?

Так и тянет меня, словно девочку, выйти

на сцену,

Просиять на экране меня так убийственно

тянет…

Распирают амбиции, жгут воспаленные нервы.

Вот бы сбросить все это, отшвырнуть

и оставить,

Через поле промчаться, с головою

с размаху удариться в сено,

Не стена ведь, а сено. И не хрустнет мой

череп,

Не расколется надвое, лишь протаранит

Пару дюймов душистого рая, не зря ведь

растили

Его мама и папа, профсоюзные и пр. активы.

И в бастильях его не учили в каком-нибудь

Чили…

О мой череп! Как Гамлет, беру его в руки,