Хвала тьме - [6]

Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником — собственным телом.

His end and his beginning [3]

Перевод Б. Дубина

Агония кончилась, и вот, уже один, осиротевший, растоптанный и отвергнутый, он погрузился в сон. Наутро ждали привычные дела и предметы; он сказал себе, что не стоит так сосредоточиваться на минувшей ночи, и, приободренный решением, без спешки оделся. На службе он сносно исполнял положенное, хотя и с неприятным, утомительным чувством, будто все это уже было. Окружающие, заметил он, отводят глаза; может быть, о его смерти как-то дознались? С темнотой начались кошмары: не запомнилось ничего, кроме страха, что они могут повториться. Страх мало-помалу нарастал. Он закрадывался между ним и страницей, которую собираешься написать, книгой, которую тянешься перелистнуть. Буквы кишели и роились; лица, ненаглядные лица, затягивало туманом; вещи и люди таяли на глазах. Сознание с цепкостью сумасшедшего хваталось за ускользающие тени. Как ни странно, он долго не подозревал, в чем дело. Озарение пришло внезапно. Он понял, что не в силах вспомнить черты, звуки и краски снов, поскольку ни черт, ни красок, ни звуков не существовало и это были не сны. Перед ним была явь — явь по ту сторону безмолвия и зренья, а стало быть — по ту сторону памяти. Это поразило его даже больше самого факта, что после смерти он все еще барахтается в круговороте бессвязных образов. Доносившиеся голоса были отзвуками, лица — масками, пальцы рук — миражом, смутным и, разумеется, бесплотным, но таким знакомым и дорогим.

Неизвестно как, он почувствовал, что должен вырваться за эти пределы: там ему откроется иной мир, где нет ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего. Понемногу этот мир обступал его. Он прошел через долгий ряд агоний, миновал края отчаяния и сиротства. Скитания были чудовищны, превосходя все прежние чувства, воспоминания и надежды. Сам ужас разверзся перед ним во всей небывалости и блеске. И тогда он понял, что удостоился прощенья, а все это время был в раю.

Читатель

Кто-то гордится каждой написанной книгой,

я — любою прочтенной.

Я не мечтал быть филологом,

погружаться в склоненья, залоги,

кропотливые превращения звуков,

"д" перешедшее в "т",

"г", замещенное "к",

но пронес через все свои годы

любовь к языку.

Ночь со мной коротает Вергилий,

ведь желанье постичь, а потом позабыть латинский —

это род одержимости, а забвенье —

та же память, ее глухое подполье,

оборотная, скрытая сторона монеты.

Когда из слабеющих глаз исчезли

мои ненаглядные тени,

лица и строки,

я принялся учить стальное наречье,

язык отцов, на котором слагались гимны

клинкам и взморьям,

и теперь, через семь столетий,

из окраинной Фулы

до меня долетает твой голос, Снорри.

Юный читатель следует строгому распорядку,

чтобы взамен получить столь же строгое знанье;

а в мои лета любой расчет — авантюра

у самого края ночи.

Мне не постичь твоих древних речений, Север,

не окунуть ненасытных рук в твое золото, Сигурд;

мой замысел безграничен

и пройдет со мной до могилы, —

непостижимый, как мирозданье

и я, ученик за книгой.

Хвала тьме

Старость (как ее именуют другие)

это, наверно, лучшее время жизни.

Зверь уже умер или почти что умер.

Человек и душа остались.

Я живу среди призраков — ярких или туманных,

но никак не во мраке.

Буэнос-Айрес,

прежде искромсанный на предместья

до самой бескрайней равнины,

снова стал Реколетой, Ретиро,

лабиринтом вокруг площади Онсе

и немногими старыми особняками,

которые все еще называем Югом.

Мир мне всегда казался слишком подробным.

Демокрит из Абдер ослепил себя,

чтобы предаться мысли;

время стало моим Демокритом.

Моя полутьма безболезненна и неспешна,

скользит по отлогому спуску

и похожа на вечность.

Лица друзей размыты,

женщины — те же, какими были когда-то,

а кафе, вероятно, совсем другие,

и на страницах книг — ни единой буквы.

Кого-то, должно быть, пугают такие вещи,

а для меня это нежность и возвращенье.

Из всех поколений дошедших доныне текстов

я в силах прочесть немного:

только то, что читаю на память,

читая и преображая.

С Юга и Запада, Севера и Востока

дороги сбегаются, препровождая меня

к моему сокровенному центру.

Июнь 1968 года

На золотистом закате

(или в пору покоя, чьим символом

мог бы стать золотистый закат)

человек расставляет тома

на привычные полки,

ощущая ткань, кожу, пергамент

и радость, которую дарят

соблюденье обычая

и водворенье порядка.

Два шотландца, Стивенсон с Лэнгом,

чудом возобновят

свой неспешный диспут, оборванный

морем и смертью,

а Рейеса не покоробит

соседство Марона.

(Ставить книги на место — не значит ли это

на свой тихий и скромный лад заниматься

историей литературы?)

Человек — незрячий

и знает, что не прочтет

разбираемых дивных книг,

и они не помогут ему написать

единственно нужную книгу, оправданье всей жизни,

но на закате (наверное, золотистом)

он улыбается непостижимой судьбе,

чувствуя редкое счастье —

круг старых милых вещей.

Джеймсу Джойсу

Разбросаны в разбросанных столицах,

мы, одиноки и неисчислимы,

играли в первозданного Адама,

дарующего миру имена.

На склонах ночи,

у границ зари,

мы подбирали (помню и сегодня)

слова для новолуний, утр, смертей

и прочего людского обихода.

Делились на кубистов, имажистов,