Хвала тьме - [4]

Народом Книги,

устами, славящими из глубин

божественную справедливость неба,

дантист и адвокат,

беседовавший с Богом на вершине,

он, обреченный на удел отбросов

и мерзостей, судьбу еврея,

уничтожаемый огнем, камнями

и газом смертных камер,

отвоевавший трудное бессмертье

и сызнова бросающийся в бой

на беспощадный свет своей победы, —

прекрасный, словно лев в сиянье дня!

Хранитель книг

Вот они, рядом: сады, храмы и отражения храмов,

прямодушная музыка, прямодушные речи,

шестьдесят четыре гексаграммы,

обряды, единственная мудрость,

дарованная Небом человеку,

честь правителя, чья просветленность

воплощается в зеркале мира,

и поля приносят плоды,

а потоки чтят берега,

раненый единорог, возвращенный смертью к началу,

сокровенные вечные устои,

равновесие мира —

все это или память об этом — в книгах,

которые я стерегу, замурованный в башне.

Татары явились с севера

на длинногривых лошадках,

разгромили полки,

посланные Сыном Неба в наказание их бесчинства,

возвели пирамиды огня, раскроили глотки,

перерезали праведных и недостойных,

перерезали рабов на цепи, охранявших ворота,

осквернили и бросили женщин

и направились к югу,

невинны как звери

и беспощадны как сабли.

На неверной заре

отец моего отца

сумел укрыть эти книги.

Вот они, в башне, где я похоронен,

вспоминают иное время,

древние и чужие.

Свет ко мне не доходит. Книжные полки

высоки, и моим годам не сравниться с ними.

Бесконечные пыль и сон обступают башню.

Так зачем лукавить с собою?

Я неграмотен, это правда,

но утешаюсь мыслью,

что воображенье и память неразличимы,

если ты пережил себя,

видя все, что было столицей

и снова стало пустыней.

Так почему не представить,

что однажды и я чудом проникну в мудрость

и умелой рукой выведу вещие знаки?

Мое имя — Цзян. Я — стерегущий книги,

быть может, последние в мире,

ведь нам ничего не известно о Поднебесной

и Сыне Неба.

Вот они, рядом, на высоких полках,

недоступные и близкие книги,

сокровенные и ясные, как звезды.

Вот они, рядом, сады и храмы.

Асеведо

Поля, где предки правили когда-то,

Дав этим землям родовое имя,

Поля, так и не ставшие моими,

Хоть в мыслях… Я клонюсь к поре заката,

Но не был на валящем с ног просторе

Отчизны и суглинка, по которым

Скакал мой дед, окидывая взором

С седла бескрайние пути и зори.

Но я их видел в пустошах Айовы,

В кварталах Юга, в землях Иудеи

И в тростниках далекой Галилеи,

Хранящих след босой ступни Христовой, —

Они везде. Они во мне — в забвенье,

В желанье каждом и в любом мгновенье.

Две вариации на тему «Ritter, Tod und Teufel» [1]

I

Под призрачным забралом — непреклонный

Лик, словно меч, неотвратимо ждущий

В глубоких ножнах. Голой зимней пущей

Вершит свой путь, не дрогнув, этот конный.

Его тупые твари обступили

Толпою: Дьявол с рабьими глазами,

Седой старик с песочными часами

И лабиринты вьющихся рептилий.

Железный паладин на бездорожье,

Ты не запятнан слабостью и ложью

И свыкся с тяжкою судьбой земною —

Карать и править. Ты — само бесстрашье

И не отступишься, Германец, даже

Перед Погибелью и Сатаною.

II

Есть два пути. Тот — гордого стального

Мужчины, скачущего на коне

Все с той же верой той же зимней пущей

Земли среди гримас и неподвижных,

Зловещих плясок Дьявола и Смерти, —

И краткий мой. В какой былой ночи,

С какой зарею давней я увидел

Впервые призрачную эпопею,

Сон Дюрера, продлившийся века,

Героя и толпу его подобий,

Что ищут, ждут и выследят — меня?

Меня, не латника, увещевает

Седой старик, увенчанный змеиным

Клубком. И та клепсидра отмеряет

Мои часы, а не его бессмертье.

Я обречен стать сумраком и прахом,

Я, позже вышедший, прибуду первым

К концу. О, вовсе не существовавший

И грозный всадник с блещущим мечом

В непроходимой пуще, этот путь

Не кончится, покуда люди живы, —

Сновиденный, бестрепетный и вечный.

Буэнос-Айрес

Что такое Буэнос-Айрес?

Это Майская площадь, на которую после сражений на всем континенте возвращались измученные, счастливые солдаты.

Это нескончаемый лабиринт огней под самолетным крылом, за которыми — крыша, тропинка, задний дворик, безмятежность обычных вещей.

Это стена кладбища Реколета, у которой расстрелян один из моих предков.

Это гигантское дерево на улице Хунин, дарящее нам безо всякой мысли тень и прохладу.

Это длинная улица с низкими домиками, которые застят и преображают закат.

Это Южная пристань, откуда отчаливали "Сатурн" и "Космос".

Это тротуар в квартале Кинтана, где ослепший отец заплакал, увидев на небе прежние звезды.

Это нумерованная дверь, за которой я, не шевелясь, провел в темноте десять дней и десять ночей, дней и ночей, оставшихся в памяти одним мгновением.

Это бронзовый всадник на постаменте с ежедневной каруселью своих теней.

Это тот же всадник под ливнем.

Это кафе на улице Перу, где Хулио Сесар Дабове сказал, что нет греха тяжелей, чем зачать сына и обречь его на подобную невыносимую жизнь.

Это Эльвира де Альвеар с ее романом в аккуратных тетрадках, который начинался со слов, а заканчивался нечитаемыми значками.

Это рука Норы, рисующая подругу так, что выходит ангел. Это сабля, бывшая во многих боях, и теперь не столько оружие, сколько память.

Это стершийся орден или выцветший дагерротип, воплощенное время.

Это день, когда ты бросил женщину и когда она тебя бросила.