Художник - шприц - [13]

- Это какой поезд?! - орет Балда.

"Что?" - все то же дерганье головой.

- Поезд какой?! - Балда приставляет к губам свои кривопалые лопасти. Рупорно умощненный голос бьется о монолит вагона, стремительно скатывается с насыпи, волной прокатывает по ровному, блестящему рельсами пространству и, отразившись от подозрительно темного здания с погасшими окнами, превращается в эхо.

Бабища трясет башкой и показывает на ухо: "Не слышу".

- Дура ты нечесанная!!! - ревет Балда. - Открой окно!

Коронованное паклистыми лохмами лицо исчезает, занавеска наползает на место. Нелегальный свет колеблется. Полминутой погодя в вагонной двери скрежещет замок, с сипло-скрипучим сопровождением дверь приоткрывается, и в щель выглядывает мужик в майке. Окинув нас цепким взглядом, интересуется:

- Чого вам, хлопци?

Тон не слишком любезен, но и не нахален: мало ли на какие неприятности можно напороться.

- Слышь ты, пассажир! - не церемонится Балда, почуявший трусливую настороженность. - Это Симферопольский?

- Ни, хлопци, це - з рэзэрва. Готовыться до лэтнього роспысання. Заутра у рэйс.

- А где симферопольский?

- Та хто ж його знае. Дэ-нибудь тут, пошукайтэ добрэ.

Перекрещенными руками мужик потирает белые плечи, зябко поеживаясь. Он готов ответить на другие наши вопросы, дабы воочию убедиться, что, не нуждаясь больше в его услугах, мы убрались восвояси и он может спокойно продолжить вечер со своей дамой, но мы, не удостаивая его больше внимания, хрустим по щебенке дальше. В лицо бьет густой ветер. Луну заполонили грязные тучи, налитые пепельной мутью.

Вот он, симферопольский, по крайней мере несколько суставов его. На занавесочках - надпись "Крым". Вглядываемся - в поисках жизни внутри. Тишина и темень. Шествуем мимо обрубка. Ничего обнадеживающего.

- Смотри! - Балда выбрасывает вперед руку с оттопыренным указательным пальцем, тыча в разбитое стекло на торцевой двери. - Осилим? - И пока я постигаю всю безрассудность этого нелепого, в стиле Балды, предложения, сам Балда хищно подкрадывается к тупому торцу. - Подсади! - запрыгивает на буфер, вцепившись в дверную ручку, расшатывая, вытаскивает из гнезд треугольнички стекол, не глядя швыряет через плечо, и они падают на камни с легковесным звоном, не разбиваясь, - только одно лопается с мягким треском. Подперев тощий зад Балды ладонями, помогаю удержаться ему на весу, - и вот, елозя животом по обрезу окна, дрыгая ногами в воздухе и кряхтя, он втягивается в черноту вагона. - Держи! - подает мне криволапую руку, нависнув грудью над шпалами. Крепкое сцепление ладоней, одоление высоты, и я переваливаюсь в вагон головой вниз. Проход в тамбур и дальше свободен двери распахнуты. Идем по узкому, длинному, высокому, тесному коридору, откатывая визглявые двери купе: авось с паршивой овцы посчастливится сорвать клок шерсти. Только, похоже, ничего нам здесь не отломится, не отколется, не отклеится, не отвалится. Даже бутылок пустых уже нет. Хотя неужели, ваше сиятельство, вы нагрузились бы посудой, будь ее здесь в избытке? Кто тебя разберет, ты, кажется, уже на все способен.

Дверь последнего, судя по длине пройденного, вагона - на заглушке, хотя тамбур был открыт. Обозленный неудачей, Балда хватается за длинную оконную ручку и дугообразным ударом ноги пробует высадить дверное стекло. Подошва с коротким писком чиркает по светлой бликующей поверхности, оставляя за собой черный след. Третий удар с треском прорубает в стекле лучистую звезду. Нежно звенящим дождем сыплются стеклянные брызги. Балда погружает в пробоину руку и поворачивает заглушку. Вагон плацкартный. Мы идем сквозь темные прямоугольники, в торцах мутно сереющие окнами, остановившись в конце, напротив проводницкой ячейки, откуда прямо-таки исторгаются мощные, раскатисто-рычащие залпы храпа. Нащупав в темноте ручку, Балда оттаскивает дверь в сторону. От скулящих звуков железа мы обмираем, но храп не прерывается. Завидный сон. Купе облито рассеянной фонарной подсветкой с улицы. На голой деревянной полке, завалившись на бок, лицом к стене, спит обнаженный - в одних черных трусищах - мужчина. Тучный, наплывающий на скамью живот покачивается при вулканических всхрапах. На столике, закованном в алюминиевый обод, - две пустые бутылки из-под водки, мутные захватанные стаканы, один - лежит, будто сложенное оружие, вялый кусок огурца, набитая окурками консервная банка. Смрад, наполняющий проводницкий коробчонок, вполне соответствует картинке. Но мы явились сюда не воротить носы. Балда уже шмонает под столом, шебарша в темноте. Ставит к моим ногам свитую из прутьев корзину.

- Глянь, что там, - шепотом.

Поскрипывая прутьями, срываю завязанную сверху тряпку, ощупываю. Колючая гирлянда мелкой вяленой рыбешки, под ней - прохладные гладкие апельсины. Садиться в тюрягу из-за такого добра нелепо.

- Ничего нет, - шепчу в ухо. - Фрукты.

- Вот еще что-то, - сипит Балда, и я принимаю у него вместительную сумку. Холщовая. Черная ткань топорщится от напиханного барахла. Нашарив, извлекаю женский кожаный сапог. В темноте не разобрать, но кажется импортный. Гладко-мягкий. Прощупываю сумку глубже.