Художник каменных дел - [52]

О том, с каким упорством трудился Щусев в Самарканде, свидетельствует бесчисленное множество рисунков, калек, эскизов со знаменитых памятников: мавзолея Гур-Эмир, медресе Улугбека, ансамбля Шахи-Зинда, полуразрушенной мечети Биби-Ханым.

Нежная глазурь витиеватых куполов, готовая своей глубиной спорить с глубиной высокого неба, завораживала ясной чистотой. Ни пыль веков, ни солнце, ни ветер не могли стереть этой чистой голубизны. Здесь не было художественных ухищрений, было лишь тончайшее чувство гармонии красок. Ни людей, ни животных не запечатлело это искусство, лишь выписанные вязью арабские письмена пробегали по орнаменту, сливаясь с ним.

От Щусева потребовались все его графическое мастерство и талант акварелиста, чтобы сохранить, запечатлеть в рисунках палитру восточного орнамента. Всю осень и зиму провел он в Самарканде, не расставаясь с акварельными красками и итальянскими карандашами. Перед ним открывалась история государства, когда-то могущественного и жестокого, где орнамент был единственно возможным выражением потребности человека в красоте. Постепенно по произведениям искусства он научился угадывать характер ушедших восточных деспотий, времена их расцвета и упадка.

Чем увлеченнее он рисовал, тем отчетливее чувствовал грозное дыхание страшных бурь, что проносились над этой страной, над сказочными лазурными мечетями. Ему начали открываться тайны этой ни на что не похожей архитектуры, которая могла родиться только под этим солнцем, только среди этого народа. Это была тоже классика, уникальная, неповторимая, такая же своеобразная, как и русская архитектурная классика, со своим национальным характером, со своей душой.

Как велико, оказывается, классическое наследие человечества и как многосторонне!

Новый, яркий мир навсегда запечатлелся в его памяти.

Глава VII В краю весны

1

В августе по всей Центральной Европе установилась жара. Долгое путешествие в железнодорожном вагоне было утомительным. За окном проплывали ухоженные поля, окаймленные карикатурно маленькими лиственными деревьями, скорее всего липами. На холмах разметка полей была такая же четкая, как и в долине.

Но вот пошли первые осыпи горных пород, цепи каменистых промоин зазмеились вдоль полотна. Поросшие лесом горные вершины потянулись к небу, и дорожная хандра отступила, словно ее и не было. Горы, кручи, провалы, змеистые ручьи внизу — все очаровывало.

Поезд приближался к Триесту.

Алексей Викторович вызвал проводника и попросил чаю. Вскоре проводник принес чуть теплую жидкость, которую Щусев, едва пригубив, выплеснул в окно.

Вошел проводник и стал закрывать окна:

— Тоннель!

Поезд провалился в преисподнюю. В кромешной тьме стало жутко, Мария Викентьевна прижалась к мужу.

— А ты закрой глаза, будет не так страшно, — посоветовал он.

Стало трудно дышать. Поезд все гремел колесами. Казалось, их загнали в каменный мешок.

Но вот брызнула первая капля света, затем темноту пронзили золотые стрелы, и вскоре целый сноп солнечных лучей зажегся впереди. На горизонте ровным синим огнем горело Адриатическое море.

На перроне вокзала Алексей Викторович отдавал распоряжения носильщикам, потом покупал билеты на корабль и между всеми этими заботами упивался красками моря.

Внизу, на краю маленького бирюзового блюдца бухты, расположился порт, отгороженный от моря брекватером — волноломом, сложенным из слоистых камней. В каменной стене брекватера был узкий проем, сквозь который, однако, проходили довольно громоздкие фелюги и корабли.

По уступам крутого берега жались друг к другу пакгаузы, выкрашенные в яркие цвета, и жалкие, кособокие домишки. У берега теснились в несколько рядов разнокалиберные суда. И все это пространство с домами, складами, кораблями, казалось, кишело лилипутами. Женщины тащили корзины с рыбой, мокрым бельем, мальчишки лазали по реям стоящих на причале парусников, матросы, похожие сверху на зебр, смолили и красили корабельные борта. Веселый гвалт несся вверх и радовал слух. Полуденное солнце поджаривало этот муравейник, разгоряченный воздух гавани зыбко искажал перспективу.

Когда Щусевы ступили на палубу вапоретто — крохотного пароходика, то почувствовали себя настолько переполненными впечатлениями, что, едва расположившись в глубоких шезлонгах, расставленных на корме, сразу задремали. А вечером их багаж был перенесен в гондолу с высоко задранным носом. Гондольер, похожий на веселого пирата, помог им усесться.

— Отель «Коваллето»! — наказал Алексей Викторович, помня рекомендации Котова, который сейчас должен был находиться здесь, и кормчий взялся за длинное весло, икрустированное медными блянтками.

— Серенаду! — весело потребовала Мария Викентьевна‚ но гондольер показал на горло, перевязанное шерстяным платком, и виновато улыбнулся.

Алексей Викторович стал было доставать из багажа гитару, но тут до их слуха долетело вступление мандолины, и над сонной водой канала полилась самая настоящая серенада, исполняемая невидимым сильным тенором.

Ночь, звезды, плеск воды, страстная песня — вот она, Венеция!

На широкой площади под россыпью желтых фонарей танцевали и пели беззаботные люди. Задорно перекликались гондольеры, все громче звучала музыка. Было что-то благословенное в этой атмосфере всеобщего счастья, она казалась естественной, и странно было сознавать, что все это — не театр, а жизнь.