Художник каменных дел - [49]

Убедившись, что Щусев не шутит, подрядчик растерялся:

— Что же делать? Звать господина Мазирова?

— В Одессу к архитектору я поеду сам. Есть у меня одна мысль. Мне кажется, он должен согласиться...

Одесса конца века являла собой затейливое сочетание ярмарки и стройплощадки: по булыжной мостовой, с обеих сторон которой стояли магазины и лавки, катили фуры, груженные кирпичом и деловым лесом. Их резво обгоняли лихачи, оглашая улицу притворно грозными криками. На морском ветру развевались ленты дамских шляпок и газоые шарфы, в воздухе плыл аромат цветущих акаций, французских духов и запах цементной пыли. От одесских причалов до Французского бульвара долетала какофония пароходных сигналов. И всю эту веселую сумятицу щедро освещало горячее солнце, которое, однако, из-за близости моря никого не обжигало — ни людей, ни лошадей, ни многочисленных собак.

Архитектор Мазиров принял Щусева неприветливо, настороженно. Он выразительно положил руку на ворох чертежей и калек и уставился на Алексея в упор.

— Как вы, право, некстати, батенька, видите, что у меня творится… — сказал он, усаживаясь напротив гостя в золоченое, обитое бордовым бархатом кресло. — Ладно, что у вас там?

Алексей развязал папку и произнес:

— Я прибыл спросить у вас совета, вот и все. Не кажется ли вам, что облицованное диким камнем общественное здание может приобрести лицо только за счет тонкой проработки фасадов?

— Так. Ну и что же дальше?

— Я понимаю, что вы только из-за недостатка времени не высветили фасады хотя бы рустом, как мастерски это сделали у парадного входа в гимназию. Я позволил себе лишь несколько продолжить вашу идею — здесь вот, по нижнему поясу, и по наличникам окон второго этажа.

Архитектор недоверчиво покосился на щусевский эскиз. Детали фасада были прорисованы подробно, четко.

— Хорошо, я согласен. И за этим вы ехали ко мне?

Алексей выдержал паузу, на какую только был способен, и тактично сказал:

— Уважаемый метр, ваш новый фасад... предполагает кое-какие исправления внутри здания...

Брови архитектора сдвинулись, он взглянул на молодое безмятежное лицо собеседника и... расхохотался. Смеялся он долго и с удовольствием.

— Ладно, показывайте, что вы там напридумывали...

Щусев развернул новый эскиз и убежденно сказал:

— Если вестибюль развернуть до размеров большого зала, поставить по бокам парадной лестницы по две пары простых ионических колонн, то появится необходимость перекрыть нижний этаж крестовым сводом.

— Что за смелые линии, прямо красота! — невольно вырвалось у Мазирова. — Но, дорогой коллега, кто же нам даст денег на эти выкрутасы?

— Я немного пересмотрел смету расходов. Взгляните, мы укладываемся.

— Мне надо подумать... Приходите завтра.

День, два, три приходил Щусев к архитектору, каждый раз изыскивая новые аргументы в пользу своих предложений. Уж очень ему хотелось, чтобы родной гимназии досталось здание, в котором хоть что-нибудь было бы и от него.

В Кишинев он вернулся с победой: все его эскизы, чертежи и сметы были заверены и подписаны Мазировым, которому так и не удалось понять, что за корысть заставила молодого чудака вложить в чужой проект немалое искусство и труд — ведь он даже не заикнулся о соавторстве.

В самый разгар работ по настоянию Щусева на стройку была подряжена новая большая артель с искусными каменотесами. Благодаря их стараниям здание гимназии на глазах стало приобретать тот образ, к которому стремился Щусев. В этот год он впервые почувствовал истинную роль архитектора, хотя автором проекта был другой человек.

Он научился жить постройкой, воспринимать ее как часть самого себя. И артельщики, и сам Пронин понимали и ценили увлеченность молодого практиканта и относились к нему с искренним почтением.

Не случайно Пронин, закладывавший тогда для себя новый дом на Садовой улице, упросил Щусева сделать хотя бы беглый его проект, на что Алексей согласился, лишь когда в новой гимназии начались внутренние отделочные работы.

В то лето Щусев продолжал постигать еще одно важное искусство — искусство доверия к простым людям, понимания, дружбы со строительными рабочими. Памятью об этой дружбе стал один из портретов Пронина, который Алексей выполнил углем на плотной бумаге большого формата: характерная голова крестьянина с проницательными глазами, гордого тем, что ему своим трудом и уменьем удалось выйти в люди.

Не было человека на стройке, который бы не полюбил Щусева, как не было ни одного артельщика, к которому сам он отнесся бы без внимания. Антон Пронин лишь выразил волю своих собратьев, когда добился в земской Управе такого вознаграждения для Щусева, о каком тот и мечтать не мог.

Переполненный самыми радужными надеждами, пришел он в дом Карчевских. Его встретили как именинника. Алексей принимал поздравления по поводу окончания строительства, а сам все искал случая остаться с Машенькой наедине, чтобы сказать ей о главном, о самом важном, о том, во имя чего он так торопился утвердить себя. Однако объяснение так и не состоялось.

Ночью он то терзался от своей робости, то искал ей оправдания: ему казалось, что та жизнь, для которой создана Маша Карчевская, ему недоступна, что, пока он студент, он не смеет тревожить ее душу.