Художник каменных дел - [29]

За чаем Николай Кириллович рассказывал о своих планах на ближайшие дни, больше обращаясь к жене. Алексей помалкивал и слушал как-то слишком уж заинтересованно, а когда стали вставать из-за стола, попросил у хозяина разрешения сопровождать его в этот день, обещая не докучать ему.

— Зачем это вам? — подивился Николай Кириллович. — У меня суета сует, труд, то есть проза и скука. Идите-ка лучше с Евгенией Ивановной на реку — там купальня, лодка... День-то, воздух-то какой! Я бы и сам... да не могу, дела!

— Вот и я не могу без дела. А у вас его здесь довольно, — твердо сказал Алексей.

Инженер в некоторой растерянности взглянул на жену, словно спрашивая, как быть. Она улыбнулась.

— Хорошо. Только, чур, не мешать мне, быть на полшага сзади!

Не прошло и двух дней, как Алексей стал для семейства Апостолопуло просто необходим. С достоинством взрослого человека, знающего себе цену, он выполнял поручения Николая Кирилловича в необъятной усадьбе.

Закладывались виноградники бургундской лозы на днестровском склоне. Апостолопуло внимал советам юного помощника. Тот говорил, как лучше расположить саженцы, чтобы прикрыть их от холодных ветров, вспоминая уроки отца, которые Виктор Петрович преподавал сыновьям, ухаживая за садом в Дурлештах.

Пологий спуск от дома к реке пестрел кривыми линиями тропинок. Алексей вызвался преобразовать склон. Две недели работники возили сюда на подводах дерн, ровно укладывали его. В зеленый ковер затейливыми лентами вплетались яркие гирлянды красной садовой герани и примул.

Не расставаясь с лопатой, Алексей придирчиво следил за работой, поправлял, показывал, как будто сам не один год занимался разбивкой газонов. Работа доставила ему истинное удовольствие. Все здесь делалось по его усмотрению: и затейливая тропа, выложенная природным молдавским котельцом, и удобные скамейки из тяжелых буковых плах, и две беседки над самой водой.

Когда все было закончено, Алексей с гордостью повел по каменной тропе Евгению Ивановну, показывая ей свои достижения в садово-парковой архитектуре.

— Это, конечно, не парк князя Боргезе, — говорил он, — но...

— Ах, Алеша, здесь все так трогательно и просто! Давайте сядем. Садитесь же! Скажите, где вы этому научились? Бездна вкуса. Это же сначала а было вообразить, ведь так?

— И так и не так, — Алексей задумался. — Видите ли, Евгения Ивановна, вместо красок у меня были дерн, герани, камень, плахи. Этими средствами я хотел сделать картину, чтобы она понравилась вам, вот и все.

— Но плющ не мог же вырасти за один день и увить беседки? А они словно вечно здесь стояли... — продолжала изумляться Евгения Ивановна.

— Это совсем просто. Видите вон тот орех, — он указал на ореховое дерево, что возвышалось средь буковой рощи. — Плющ почти задушил дерево, на нем уж и орехов не росло. Я залез на него, аккуратно разобрал стебли плюща, а потом пересадил его. Знаете, они крепкие, как суровье.

Алексей вытянул руку, показывая ссадины на ладонях, но тут же опустил ее, решив, что мужчине не пристало хвастать мозолями.

Лицо Евгении Ивановны выразило тревогу:

— Вы, Алеша, испортили себе руки. А вдруг вы не сможете играть, рисовать? Я скажу Николаю Кирилловичу, чтобы он не поручал вам грубой работы.

Алексей рассмеялся.

— Разве это грубая работа? — воскликнул он, вставая и с удовлетворением оглядывая плоды своих трудов.

Вечерами в доме Апостолопуло собиралась молодежь, часто звучал венский рояль — Евгения Ивановна играла виртуозно. Рояль сменяла гитара, и тогда из открытых окон освещенного зала неслись в пространство песни цыганских таборов, кочующих по днестровским берегам. Николай Кириллович прекрасно играл на гитаре, но петь не мог. Впрочем, к вечеру он так уставал, что не до пения и было. Да и недавняя болезнь напоминала о себе, и он, побыв среди гостей с полчаса, незаметно исчезал.

Тогда гитара переходила в руки Алексея, и никому уж не хотелось ни петь, ни плясать булгуреску. Алексею казалось, что он делает все точно так, как Николай Кириллович, — чисто берет аккорды, правильно держит гриф, да не пела гитара, хоть умри. Это было вдвойне досадно, потому что, по всеобщему признанию, его голос, сильный и бархатный, будто бы произошел из табора. Сам он до страсти любил заунывный цыганский напев и, до того, как услышал игру Николая Кирилловича, считал, что владеет гитарой вполне сносно.

Кончилось тем, что Алексей поехал в Рыбницу и там у знакомых цыган купил себе гитару. Украшенная шелковым бантом, она постоянно висела у него в изголовье, и он в любую минуту мог снять ее с гвоздя.

Евгения Ивановна даже несколько расстроилась оттого, что Алексей, увлекшись гитарой, забросил рояль. Пришлось объяснить ей, что он не разлюбил ни Листа, ни Шопена, чьи вальсы они с упоением прежде играли в четыре руки.

— Милая Евгения Ивановна, — улыбаясь, говорил он, — в рояле струн целый оркестр, а здесь я с семью струнами управиться не могу. Я должен их победить.

Однажды в дождливый вечер они сидели в зале втроем. Евгения Ивановна тоскливо поглядывала в окно, покрытое рябью, с каждой минутой все больше убеждаясь, что никого из гостей уже не дождаться.