Художник каменных дел - [27]

Каково же было его удивление, когда он не застал в доме Качулковых гостьи. Даже записки не оставила ему Евгения Ивановна. Ее поспешный отъезд, мало сказать, задел — остро ранил его. На минуту показалось, что никакой прекрасной дамы и не было вовсе — он ее выдумал.

Но не она ли выучила его брать сложные аккорды Листа, не она ли помогла овладеть итальянской грамматикой, не она ли восхищалась его рисунками? А теперь ему остались лишь ее карандашные портреты, которые он обещал подарить ей. В отчаянии он разодрал посвященный ей альбом и бросил его вместе с учебниками итальянского языка в печку.

Однако он не позволил себе надолго предаться меланхолии. Малый, но серьезный жизненный опыт помог ему восстановить душевное равновесие. Несмотря на предстоящие экзамены, он набрал новых учеников, заполнив все свои дни репетиторством.

Он осунулся, потемнел в лице, бегая из дома в дом, занятия вел скучно, но строго и требовательно. Может быть, именно тогда, преодолевая душевную муку, он и почувствовал нелюбовь к преподаванию, к натаскиванию, которая осталась с ним на всю жизнь.

Несмотря на то что на собственные гимназические уроки он почти вовсе не тратил времени, экзамены он, как ни странно, сдал вполне прилично, не получив ни одной оценки «удовлетворительно», хотя в это время сами по себе гимназические успехи его не волновали.

Он сожалел лишь о том, что мало уделял внимания Павлику, да еще иногда с грустью поглядывал на полку, где пылились его альбомы, краски, карандаши.

Наступило лето. В душном, пыльном Кишиневе летом становилось невмоготу, и Алексей, дождавшись последнего экзамена, собрался к сестре в Русешты, куда он уже отправил Павлика. В предвкушении новых встреч и прогулок с отцом Паисием он неожиданно получил письмо, не глядя на конверт, вскрыл его, в полной уверенности, что пишет сестра, и долго не мог уразуметь, глядя на неизвестный почерк: «Мой милый и славный паж, дорогой Алеша! Мой скоропалительный отъезд был вызван недомоганием мужа, но, слава богу, он теперь поправляется, и мои самые тяжкие волнения уже позади».

Евгения Ивановна прислала длинное и ласковое письмо, в котором признавалась, как она скучает по нему, как ей его недостает. Она поверяла ему свои планы на лето, писала, как много предстоит ей работы в саду, как хочется разбить новые цветники вокруг дома, иначе пропадут семена и луковицы, которые она привезла из Италии, обмолвилась, что и для него найдется интересная работа, если он согласится приехать на лето в Сахарну. Деньги на проезд она уже выслала, пусть он приезжает в любое время, запросто, она ждет и будет бесконечно ему рада. Письмо заканчивалось словами: «Муж присоединяется к моей просьбе».

Оно взволновало его не на шутку. Он сразу же простил и внезапное исчезновение Евгении Ивановны, и долгое ее молчание, но после напряженных раздумий твердо решил, что ехать в Сахарну нельзя. Действительно, в какой бы роли ему там пришлось предстать? Пажа? Защитника слабой женщины? Это при живом-то муже? Нахлебника, недоросля? Он горько ухмыльнулся и сел писать благодарственный ответ с вежливым отказом. Однако, чем убедительнее получалось письмо, тем более хотелось ехать. Он согласен на роль садовника, маляра или даже конюха, он на все согласен, лишь бы быть рядом. И тогда он придумал: он сам отвезет письмо, конечно же не воспользовавшись ее деньгами, — в первую же минуту он вернет их.

Ехать до Рыбницы, которая находилась чуть ли не в верховьях Днестра, пришлось в медлительно-тягучем почтовом экипаже, запряженном четвериком мосластых вислобрюхих кляч. Всю долгую дорогу Алексей провел на козлах подле возницы, чтобы не сидеть под душным пологом, где потели на своих корзинах сонные торговки.

Возница оказался веселым безалаберным парубком, который благодушно ругал бессарабскую пыль, дорогу, степь, почитая ее самой негодной частью Украины, а когда Алексей пытался не соглашаться с ним, беззлобно ругал и его:

— Тай ты, бачу я, кацап, чего ж с тоби взяты? Держи-ка вожжи, а я пойду сосну тай похарчусь у тетенек.

Алексей охотно брал вожжи и длинное кнутовище.

Коренного не стегай, он этого не любит. Баловать начнет, так до заутра не доедмо. Ну, бувай!

Когда возница полез под полог, Алексей удержал его за полу:

Ты, хлопец, про хорунжего Щуся слыхал? Так это мой прадед...

Малый махнул на него рукой, видимо, не поверил. Вскоре из-под полога послышались возня и женский визг.

Бескрайняя зеленая степь покачивалась из стороны в сторону, серая полоса дороги уходила за горизонт, трели цикад стригли густой воздух, а над головой, в самой глубине небесной чаши, радостно кувыркался жаворонок.

Солнце нагрело макушку, и Алексей стал клевать носом. Чтобы не заснуть, он запел:

«Хай во, хай во поли тай жиньцы жнуть...»

На звуки песни вылез возничий:

— Ну их к бису, чертовок, спать мешають. — И браво подтянул: «А по пид горою яром, долыною козакы идуть...»

Они перепели все песни, какие знали, и смолкли лишь возле самой Рыбницы. Дорога запылила нещадно, пыль забивала нос и глотку.

— Проклятая пыляка, песню испортила, — весело сказал возница и хлопнул Алексея по спине: — А ты добрый хлопец. Будешь обратно ехать, выбирай четное число, эти дни мои. А про Щуся больше не ври никому. То ж герой, нам не чета. Уразумел?