Художник Её Высочества - [73]

Вот сейчас он специально делает салатик, пытаясь привлечь гастрономическое внимание женщины. Обжаривает для салата кабачки с чесночком. Запа-ах! Пересыпает кедровыми орешками, ложечку оливкового биомасла, ложечку чёрной смородины, мелко резанной зелени мяты, пару капель лимончика…

Приглашает подружку к столу, а в ответ — сморщенный носик, будто ей обжаренную тухлую кошку предлагают, — и на балкон. В руках полудохлая маргаритка. Смотрит в город и нюхает своего заморыша, виртуально насыщаясь маргариткиными парфюмами.

Во-вторых: она без всяких там «Сидеть», «К ноге», «Апорт» общается с щенком, будто Жуль отработал в славной труппе династии Дуровых, определяя по незаметному публике движению брови дрессировщика схему дальнейшего представления. Что пёс действительно обучен не гадить где попало и есть прилично, это понятно, но Абигель кивает ему головой куда-то через всю мастерскую и щенок приносит ей газету (сам видел). Жуль стоит рядом, мордашка на её колене, и смотрит, как девушка складывает из газетного листа самолетик. Потом перебираются на балкон и запускают самолетик в город. У неё довольная мечтательная физиономия на кулачке, у щенка хвост-даумен — что сложенная человеческая пятерня, известная своим символом, как «Отлично!». Кулак сжат, большой палец наверх, отлично летит самолетик! Не падает, соскальзывая, а, опираясь на восходящие потоки нагретых университетских крыш, поднимается в небо и улетает, исчезая, за Москву-реку, в сторону центра города. Согласие у них. Экстрасенсорный контакт симбиотов. И он рядом — с мешком Брахмана столкнувшийся.

В-третьих… Тут в самом деле мистика начинается. Нет, сексом они не занимаются. Как можно заниматься любовью с немой? С немой, конечно, можно и нужно. Но не с человеком, провалившимся в параллельный мир, не с существом, перешедшем, скажем, из состояния гусеницы в состояние куколки. Или из куколки в бабочку. Бабочка, спору нет, насекомое изящное. Но наблюдал кто-нибудь её в первые секунды, когда она из лопнувшей куколки выбралась? Сидит на травинке червячок, словно кокаинист в ломке, и гонит кровь в жеваные крылышки. Крылышки расправляются постепенно, но пока ни цвета, ни перламутровых разводов, ни легкости, ни изящества. Вместо символа — квипрокво. И Абигель — недоразумение. Приходит ночь, а ночью нужно спать. Художники-оформители, наработавшиеся за день, во всяком случае, желают выспаться. После бесполезных заманиваний укладывается, отпустив по течению весло. А проснувшись среди ночи, наблюдает одну и ту же картину. Кулачок под фарфоровым лицом и щенок у плеча. Прижмутся друг к дружке, симбиоты, слипнутся в целое. И заснет, не почувствует, когда она вползает к нему под утро в постель. Есть люди, способные проснуться в пять часов утра? В три часа можно, если мочевой пузырь о себе заявляет. В четыре еще можно. В шесть уже можно. Но в пять часов — увольте. Просыпается же он дико. Снов таких сроду не видал. Не сон — реальность. Вот один такой. «Канализация».

Степан, Абигель и Жуль идут гулять. Погода мерзейшая. Мокрый снег, чавкающий под ботинком, на ботинке мгновенно солевые белые разводы. Ветер втирается в прорехи одежды, руки стынут, но гулять надо. Это, по выражению Лузина, процесс автоматический. И они гуляют. В смысле: в рано наступающих сумерках месят грязный снег с солью меж каких-то разбитых фабрик, страхолюдных свалок ржавого железа пополам с битыми бетонными плитами. Ворона на заваливающемся телеграфном столбе скорбно комментирует их променад, Жуль с мокрым хвостом адекватно ответствует ей, облаивая, мизерабль и вполне достаточно. Темнеет гуще, они подходят к высокому забору, уходящему в бесконечное влево, вправо и ворота. Над воротами вывеска с надписью в горохообразных мадежах (дробью в неё что ли пальнули?): «Канализация». Вопрос Степана:

— Может, вернемся? Холодно. И совсем сейчас стемнеет.

— Нет, — следует ответ съежившейся мученицы. — Раз пришли — войдем.

Безнадёжно апеллирует к собаке:

— Давай, друг человека, вернёмся?

Жуль тоже не соглашается.

Степан пожимает плечами и толкает от себя скрипящие ворота. Необходимо сделать эффектную паузу. А лучше — раз увидеть. За воротами — голубое небо в облачках, похожих на воздушное безе, краями которого лакомятся языки лёгких ветерков. Умытое солнце, небесный свет, соответственно — масло, умащивающее тело земли. Нега лугов и благорастворение воздухов. И вообще полдень, тихий радостный. Вид, будто стоишь на горке. Склон, опадающий полого, в альпийских свежих травах и цветы, цветы, цветы. Далеко внизу петли покойных речек, серебряные пруды с жарко горящими солнечными дорожками, мех березовых опушек, трели жаворонков с ангельских высот. Одно слово — лето. И лето прекрасное. Всем летам — лето. Жуль уже несется по лугу, вспугивая из трав кузнечиков, скачет теннисным шариком и вопит: «Что собакам не дают — они сами достают!».

— Отчего собаки бегают? Они бы полетели, да крыльев нет. Закрой ворота.

Степан закрывает одну створку, толкает вторую и, когда створки сходятся вместе, — бац! трансгрессивной дубиной по голове, гиперпереход сквозь ржавое железо ворот, — оказывается на той стороне, где снег с солью и ворона в сумеречном свинце хрипло давится от смеха. Смеётся, конечно, над ним. С тем просыпается. Спина липкая, пальцы холодные, на душе… и так ясно: сто пятьдесят пять миллионов мизерабелей и одна сардоническая ворона на заваливающемся столбе.