Художник Её Высочества - [188]

Степан вставил, сгибая, костяные иглы в узлы наибольшей слабины, от чего сфера Туиле прямо-таки заныла.

— Ложи её в ноги Сержу. Когда он оживет, первым делом отбросит от себя сферу. И заткни уши, если успеешь.

Работали дальше, изобретая кабалистические знаки, не имеющие отношения к классической кабалистике, разбрасывали шерсть, чертили сажей арабески на груди, причудливо оплетали травами маску лица. А когда Степан съел с глаз морошинки, Сейфулин одобряюще улыбнулся. Между ними установилось полное художественное взаимопонимание. Разделились, определив каждый для себя фронт работы. Один работал с конструкцией из прутиков, другой взялся за тело. С ним игра изощрённей. Энергии требуется, не в пример сфере Туиле, многократно больше. Понимая это, шаман периодически помогал, подбрасывая энергию. Степан ловил её, поднимал кожу тела, натягивая на прутиковый аэроплан, причем аэроплан, управляемый змейкой-пилотом с жёлтолицым штурманом, слетал под поверхность тела как надо, граница в границу, ни лишнего прихвата не попадало на крылья, и не случилось ни одной дырки, если бы прихвата не хватило. Подрезал лезвиями токов и, чтобы не отвлекаться на поверхности, не успевшие обтянуть каркас летательного аппарата, натягивал часть срезанной кожи на себя. Избегая срастания, скидывал свою кожу, сдавал на время в камеру хранения, то есть сворачивал и глотал, одновременно приживляя на освободившиеся участки кожу Двухголового. Её накопилось уже достаточно и не допуская, притормозившего бы процесс, разрыва, пришлось шевелиться всё меньше, крайне осторожно. Срезав последние пятачки, некоторое время думал, куда их деть. Все-таки существовала разница тел. Свернув из лишних пятачков салфеточные розочки, начали раскладывать в узловых местах.

— Вставь между коленями, Игорь. Между пальцами по одной. В рот забыли. Все розочки должны быть разложены. Куда последнюю девать? Может, на переносицу?

— Серёга, там же…

— Что поделаешь? Убираем, чтоб не мешало. Рву, а ты сразу вставляй.

Двухголовый обеими своими головами склонился над телом на льду и приготовился к последнему усилию. Только Сейфулин поднял руку, только Бескорсый занес розочку, как художник открыл глаза и с трудом произнёс замёрзшими губами:

— Тол-ка поп-роб-бляй-те! — лягнув сферу Туиле. В дальнем конце пещеры грохнул такой взрыв, что ледяная спина кита покрылась трещинами.

Минздрав предупреждал: не связывайтесь с У» строителями».

Бумажного сто пятьдесят пять миллионов лет не доводили до такого бешенства. Он хлебал вкуснейший борщ, дергаясь лицом, как дверь публичной библиотеки. Не выдержал, бросил ложку на стол.

— Вы почему решили, что меня можно на хромой козе объехать, как пацана?! Выдрать они, видишь ли, захотели под гипнозом! Дайте жалобную книгу!

— Проехали. Давайте мириться, братцы-кролики.

— Чёрта с два, мириться! Я всю жизнь изнурял себя чем попало, пытался разбалансировать сознание, мог только как, чтобы добиться производства художественных образов! Один раз даже до ЛСД опустился! Я не пишу дурацкие пейзажики, натюрмортики всякие там. А если пишу от прокисшего настроения — уродую насколько способностей хватает. Мне нужно настоящее делать! Не тошниловку! Я вам тут не жирнозадый ремесленник, в мясном смысле этого слова со стеклянным черепом!

— Ну извиняй нас, шкодников, — положил ладошку на грудь Бескорсый.

— Да что «извиняй»?! Почему я должен отдавать то, без чего не смогу писать картины?!

— Картины без неё ты не перестанешь писать. Добавки?

Степан все-таки успокаивался. Холерики, как не сопротивляйся природе, взорвутся сферой Туиле, а потом быстро утихомирившись, отстаиваются мирно дверьми публичной библиотеки после закрытия.

— Спасибо, сыт. Очень вкусный! Домашний борщ… и всё такое… — вышвыркал последнюю жижку. — Знаете, как художники гоняются за новыми мирами? А тут само в руки падает. Мне до балды, что за эффект, но я не отдам! Почку, пожалуйста, ногу ампутируйте, а её — во! — и показал, не постеснялся, кукиш. Правда, показал не Двухголовому и не, тем более, редкой красоты женщине, а книжным полкам, точнее, собранию сочинений Льва Николаевича Толстого, еще точнее, шестому тому, Анне Карениной. — Самому пригодится.

Хелена собрав тарелки горкой, унесла на кухню.

— Ты не понимаешь, с чем имеешь дело, — застрелил Степана указательным пальцем Сейфулин.

— Своё говно! Что хочу, то и делаю.

— Заплетай тебе после этого цветы в мысли.

— А вы и не..! Чем жульничать, взяли бы тогда лучше по башке лопатой врезали.

— Горе ты луковое. Дё маркизет а пуа с подвыпертом.

— Кто?! — захотел было дообидеться художник.

— Кто-кто. Дед Пихто и баба в пальто. И потом, владеть ею, все равно что жить взаймы.

Степан отвернулся в окно. Яснее ясного, что его пытаются дезинформировать. Но как неумело. Он же сквозь стены видит. Научился, слава Богу, с тех сумасшедших времен, когда по первости мавзолей Ленина на Красной площади расползался на полгорода и представлялся подпирающей небо многоступенчатой пирамидой километровой высоты, когда капризное «либидо» реагировало на его пальцы, вложенные в каменные каннелюры чёрт его знает как еще капризно, когда… Да мало ли случилось с тех пор пугающего и восхитительного.