Художник Её Высочества - [139]

У картин — людские судьбы. Бумажный ведь тоже не удасужился сфотографировать. Почти, как в песне: Что было всем, то стало ничем. Ничто — даже много, по сравнению с невозможностью «Старого старого бога».

Вильчевский не брал трубку долго. Оказалось потому, что за восторгами не слышал телефон. Тома такие пельмешечки сибирские сварганила — язык проглотишь. И можно себе только вообразить?! Он первый съел — и сразу «счастливый» попался, с чесночинкой.

— Глотай быстрей, неспешная черепаха.

В микрофоне учащенное чавканье.

— Муам-муам, всё, упало. Чего шухеришься?

— Денег занять можешь?

Вильчевский презренный металл занять может.

— А что за спешка, мохнорылый?

— Не гадай и скассируй деньги. Выезжаю.

— Ну подтягивай штанишки… Торопись, но не гони, как кошка по шкурке на лысой резине до батареи. А пельмени варю. Ты сколько съешь? Да что случилось-то, жопаперданета? Отвечай, болванчик непутевый!

Степан только кивал болванкой. Сердце нет-нет да ёкнет. Вдруг тот вариант! Кто из нас в девках не был, теперь всё равно замужем. Должно же повезти по справедливости-то. Хоть справедливость у нас ежечаще — содержание книги из чистого воска, забытого на включеной батарее.

Если рассказать, как он добывал жемчужину, можно роман написать. На такую глубину пришлось нырять, где зелень морская даже не густая «виридоновская», а почти черная «зеленая фц», так хитрить и являть своим поведением воплощение изобретательности. Но вот он, в кармане под сердцем прокипечённый пузырек из-под «нафтизина».

Двигатели в четыре зева выдали мощное «А-а» и серебрянный клинок вутробился в облака.

Россия сверху — чертёж пьяного чертёжника. Германия сверху — чертёж геометра, свихнувшегося на почве своей педантичности.

Нам не понять друг друга, и порознь не получается. Союз борцов, русскихпрусских. То Германия, крепкая женщина, берет на себя лидерство (царицы-то наши откуда?), то Россия сверху в геле-лубриканте совместимом с латексом. Немецкая философия, философия центральной Европы, не знающей, что такое лизнуть в сорокаградусный мороз на спор лезвие топора. Всё значительно: и «Критика чистого разума», и гегелевская феноменология духа, но ску-у-учно, ребята! Per se!{(лат.) само по себе} Потом, Германия — с позволения сказать, сомнительной чистоты, хоть её знаменитый порядок и притча во языцех. Кругом каждую минуту слышишь: «О шайсэ!»{(нем.) дерьмо}.

Однако где-то даже приятно снова увидеть позолоченного Меркурия на колонне, бога торговли, олицетворяющего собой остов немецкой души, площадь перед биржей, где на газонах лентяйничали с пивком колоритные пэнэры- кровники русских бичей, и ту самую корявую каменную бабищу — эмблему бандформирований бездарностей.

В посреднической фирме Бумажному предложили такого переводчика, что позже, когда тот проявил себя в такси, Степан еле совладал с собой, чтобы не рассмеяться. Буква «ж» у него деформировалась в «з», «ш» в «с», а «ч» в «ц». «Миска косолапый по лесу идёт, сиськи собирает и в карман кладёт.»

Проехали Сити, проехали Прагкладбище с могилой самого Фердинанда Цепелина, графа, доктора инженерных наук, генерала кавалерии и строителя дирижаблей. Затор на дороге объехали через Бад-Канштат, древнейшую часть города (старше Москвы на двести лет), где стоит дом знаменитого «степного волка» Германа Гессе, где, дело прошлое, пофонтанировал Степан Бумажный, законный сынок богемы. Миновали главное кладбище, где упокоились Фридрих и его дева, известные в опиумных курильнях Александрии как «153-меховые номархи», у французких леваков как «Бешеный Фридрих и К?» и бомбисты N 2 — в итальянских красных бригадах. Самое интересное — они покупали картины. Не коллекционировали, но покупали картины только зелёного цвета и тут же сжигали их на глазах автора под одобрительный вой анархистов и стрельбу шампанским. Наконец, въехали в тихий двухэтажный район хаусбезитцеров.

Светило психологии представлял из себя симпатичного шваба неразвитой лысоватости. Его предрасположенность к полноте умалялась шустростью. Точно так же, как швабская чванливость (шваб без этого — не шваб) заметно, как «царской водкой» растворялась русской безалаберщиной. Не зря же он выпендривался перед студентками на ирригационных сооружениях.

— Он спрасывает, кто его порекомендовал?

Степан, как мог, описал типично славянскую красоту.

— Stop! Stop! — вскричал превеликим голосом профессор.- Ich kenne sie! Ich erinnere mich an sie! Nataschchen! SЭßchen!

Он хлопнув себя по пухленьким ляжечкам, вдохновенно заметался между кушеткой и стенкой, на которой висел экслибрис с его именем и двуликим Янусом с лысинкой на двоих.

— Стоп! Стоп! Я знаю её! Помню! Натасецка! Сладенькая!

Похоже, студентка не только ставила точку над i невезучему ныряльщику.

— Also?

— Итак, в цём проблема?

Степан протянул пузырек с жемчужинкой и рассказал через придуривающегося переводчика по порядку.

Профессору ясно, только стоила ли овчинка выделки? Он ведь только по инфекционной шизофрении. В любом случае, немедленно отправят слюну в лабораторию, а пока посетят одно заведение. Как вернутся, анализы будут уже готовы. Но расскажите, расскажите о Наташечке. Сильно она изменилась, сладенькая? Как включил профессор в своё сердце барышню на оросительном канале, так и не успел выключить.