Художник Её Высочества - [13]

— А ты прыгни с самолета. Без парашюта, но с этюдником. И пока летишь, успеешь написать из будущего ухо. Точно, ухо!

— Почему ухо-то?

— Ну не глаз же. Глаз — символ самости. А символ страха знаешь что? Вот, ты уже сообразил. Символ страха — понос. А понос — символ дизентерии. А дизентерийный понос — символ дискурсивного мышления. Понял, ударенный красСтами?

— Отфунь.

— Не-ет, ты не понял, корефан. По той простой причине, что не болел этой чудной болезнью. А я болел. И очень много философствовал, когда по пять часов не сходил с унитаза. Когда по пять часов в день по пять раз не сходишь с унитаза, волей-неволей станешь философом. Когда взрослеешь, надо учиться философствовать. Когда становишься художником, философствование — необходимость. Поднялся с утра, бензопилой побрился — и философствуешь за абсентом, почему, скажем, скульптор созидает, разрушая. Почему не наоборот? Если наоборот — это уже мортидо, невротическая особенность недопитых художников, удовлетворяющих инстинкт смерти нанесением ущерба, убийством и самоубийством. Хотите с самолета сигануть с этюдником, но без парашюта? Так-то! — махнул дланью. — Впрочем, всякое содержательное отрицание философии уже философствование.

— Не о чем спорить. Помнишь формулу Дени? «Не забывайте, что всякая картина прежде всего не боевой конь, обнаженная женщина или пейзаж, а плоскость, покрытая красками, наложенными в определенном порядке.» Я говорю только о том, что налагать краски можно определенным порядком. Если хочешь — беспорядком страха. А ты мне философию какую-то вменяешь с повадками неудолетворённой женщины.

Но спорить не особенно хотелось. Так, пара вялых оплеух. Не та температура за бортом. Банально — жара. Зато видел бы кто, до какой точки закипания могут доходить перманентные поиски истины, таковой не являющейся, когда условия оптимальны, всё этому способствует и кожа мудрецов не липнет пластырем к коже кресел. Степан дотянулся до губной гармоники, дунул на пробу и сыграл вкусный пассажик из «Победы Веллингтона». Вдогонку «Собачий вальс». Вильчевский чем-то заинтересовался за окном и полез на балкон.

— Повалил глубокий снег. По всей видимости, лета сегодня не будет. Ты понял, почему мы второй день от жары загибаемся? Гроза идет. Так, домой рвать надо, пока сухо. Томка потеряла, наверно, и с псом погулять бы успе… — здесь он вытаращил глаза и взвыл. — Забыл совсем! Про ветеринара-то! Уши доберману купировать..! Зырь, сколько ворон.

По паутине антенн и крышам расселись черные птицы и тревожно оглядывались на брюхастую тучу, ползущую от Клязьминского водохранилища. Борода забрался снова в мастерскую и протянул лапищи к товарищу.

— Пусть дружба наша будет вечной, как дружба этих голубей, ик-ик, — его икота, удрученная было инструкцией по эксплуатации мочалки и симптоматичной философией, на короткое время вернулась. — С тобой вдвоем, мой друг сердечный, разделим счастье наших дней! Степик-ик, я ухожу! Но я ухожу с беспредельной любовью в сердце! Моя Аленушка, поди, у телефона, как у прудика братца-козла сидит с печалью, не растопить семью солнцами… А козел-братец…

В последние его слова затренькал телефон. Вильчевского парализовало, икота окончательно прекратилась. Хозяин церемонно снял трубку, оттопырив по-английски мизинец.

— Стёпа, хочу спросить сразу по делу — там мой обалдуй не заходил к тебе?

— Тома-а! — заблажил художник. Ви гейтц? Са ва? Хау а ю? Был обалдуй, как же! Но сплыл!

— Ты же понимаешь, он у нас орёл-мужчина. Час туда, час обратно, минуту на разговор, как обещал, а дело к вечеру и Лорду уши купировать уже не успеем. Подожди, а что ты такой возбужденный? Похоже, вы там тяпнули за правое дело левых партий. Он в самом деле ушёл?

Молитвенно сложенные на груди руки остановили от конкретного ответа. Мило попрощались, причем, кривляясь в сторону расстроенного Ивана, Степан попросил передать в довесок другу сердечный привет. Бросив трубку, похохотал мефистофельски.

— Я фьюить, — озабоченно сказал Вильчевский. — А ты врун. Вруны на том свете калёные сковородки лижут. А я погиб! Погибли даже развалины.

И убежал, сломав подошвой по дороге хребет пустой пивной баночке на полу.

Степан же встал у окна по второй позиции, воткнул за ремень брюк кончики пальцев и с интересом рассматривал происходящее. За окном готовилось действо. Неумолимо сходились земля и небо. Еще глохли звуки в вате зноя, но уже росло напряжение и ждать развязки становилось невмоготу. Огромный город распластался, погружая свои члены в муторные дали, а к ногам его между Волоколамским и Дмитровским шоссе, к напряженной Останкинской башне подбиралось неудовлетворенно ворчащее существо. Бугрились гигантских размеров колени, падали осветлевшие локти, пузырились груди, упруго шевелилась необъятная спина. В сизом провале паха вспыхивали похотливые искры. Внезапно и разом загорелись анилиновым пламенем локоны молний. На несколько мгновений всё онемело, и — БАХ!!! небесный барабан оглушил полмира страшным грохотанием, щелчками и треском. Ударил шквал ветра, гася последнее, гневающееся в золотых куполах солнце. Город крикнул, существо охнув, село мраком на Останкинский жезл. Чернота взрыднула влагой, сухим горохом простучали первые капли, миг спустя обвалилась стена воды. И всё погрузилось в сладкую борьбу и страсть небывалого по своей силе ливня.