— Знаешь, Наталь, только теперь понял. — В редкие свои свободные часы он садится на пол у ее ног. — Что? Черт его знает! В двадцать лет из деревни своей вырвался, казалось — все — жизнь красивая впереди. Обман все, дискотеки эти, пьянки, девочки размалеванные. Башкой бился, хотел чего-то, а слепой. И боялся. Вечера в общежитии ненавидел: треп, карты, чтоб не спиться, и бегать стал. Дисциплинирует.
— А бери меня с собой, а, Павлик? — Она пытается погладить его волосы. — Я в школе в лыжной секции занималась.
— Да ты что? Не гладь мне волосы. И не называй меня Павликом. — Он освобождает голову из ее рук. — Я ж каждое утро по пять кэмэ. В выходные десятку. Ты ж не лошадь, слава Богу, женщина. Вот. Ага, жениться тоже боялся. Мать меня одна воспитывала. А кругом посмотри-ишь. Сходятся-расходятся, бабы на мужиков телеги пишут, в профком бегают, мужики бегают от алиментов.
— Но ведь женился? — Она наклоняется к нему, пытается заглянуть ему в глаза.
— Женился. — Он улыбается. — Почти как в ледяную воду. Но учти, осмысленно.
— Расскажи, как ты меня любишь, а? — просит она, все стараясь поймать его взгляд.
— Не умею я, Наталь. — Он гладит ее руку, смотрит непонятно куда. — Но, может, научусь, а? — Ответа не ждет. — Где только я не учился и чему. Вроде как учусь, значит, вперед иду. Черта с два! Но теперь сознательно, пойми. Сколько я этого дерева за свою жизнь переварил, сколько его в лесу гнить осталось. Техникум кончу и лес буду садить. А может, в лесники с тобой вместе пойдем, а? У мужика должно быть дело, понимаешь? Я ведь деревенский. Валенок, конечно. Столько лет потерял. Ага, только теперь понял, не просто жить, но думать и жить. Понимаешь?
Понимает она, конечно. Деревенский он, рубахи каждый день меняет. Вскакивает полшестого, надевает спортивный костюм, бежит пять километров, соседи смеются, когда увидят, перед работой на комбинате принимает душ, в бане ему кажется грязно, со всеми. После работы идет в техникум. В выходные с утра занимается в библиотеке, опять бежит, душ принимает в общежитии, только после этого домой. Вот пусть и идет в свое общежитие, там и думает, и живет, или наоборот.
Наташка не ложится, сидит у чемоданов, перед телевизором, как на вокзале. Ну хоть бы раз он ее спросил, чего она-то хочет. Не знает Наташка, чего хочет. Такой жизни, как у родителей? Конечно, нет, хоть раньше у них все было по-другому.
— Ты должна мне родить три сына, понимаешь? — Это он совсем на днях говорил. — Квартиру обещают. Будешь сидеть дома и рожать. Что еще надо женщине. И не командуй мной никогда, пожалуйста. И не жалей меня. Я мужик, понимаешь?
Да пошел-ка он, ничего она ему не должна. Телепрограмма кончилась, телевизор тревожно сигналит, требуя отключения. Наташка ходит по комнате, ей кажется, что она устала как никогда, ветер за окном расходился, свистит в неплотно закрытой вьюшкой трубе. Наташка залезает на подоконник, вглядывается в темноту. Осенняя темнота за окном плотна, черна, но живая, электрический свет из окна не может потревожить ее, она проглотила, всосала в себя весь мир, весь городок, поднявшийся выше крыши еще до Наташки клен за окном, его четырехпалую ветку, Наташка не знает, вырвался ли из цепких объятий ветки хрупкий светло-коричневый лист, или его, жилка по жилке, растрепал, стащил, разбросал по земле стойкий северный ветер, надо ли ему вырваться, или вжаться плотнее в покинутый соками на зиму скелет ветки и ни о чем не знать, не думать ни о чем?
Услышав, что в квартиру кто-то вошел, Наташка соскакивает с подоконника, напряженно останавливается посреди комнаты. Дверь открывается не сразу, Павел входит как-то странно, боком, длинное лицо его искажено, он бросает сумку на пол, чего обычно не делает, он всегда аккуратно вешает сумку на стул; пристанывает, хромая, подходит к дивану, почти падает на него.
— Провокация, что ли, — усмехается Павел через силу.
— Павлик, что? — Наташка бросается к нему.
— Ногу сбил. — Он улыбается кривясь. — Торопился.
— Где? Покажи. — Она опускается перед ним на колени, расшнуровывает кроссовку, осторожно стягивает носок, Павел морщится, ойкает, большой палец его левой ноги кровоточит. — Подожди, я сейчас, сейчас. — Наташка спешит к шкафу, по пути пихает чемоданы в угол, накидывает на них плед, достает из шкафа аптечку. — Ну, потерпи, потерпи. — Она осматривает палец, ощупывает, проверяя, нет ли перелома. — У нас в училище основы медзнаний были.
— Где ты так? — спрашивает Наташка, когда палец обработан и перевязан.
— Да на крыльце. Валяется что-то. Темнотища. — Павел облегченно откидывается на спинку дивана.
— Пойду посмотрю. — Наташка накидывает пальто, выходит на крыльцо, ступает осторожно, пока нога не утыкается во что-то гладкое и твердое.
— Что там? — слышится с лестницы голос Павла.
— Да камень, гранитный. — Наташка пыхтит, пытаясь его поднять. — Отец из сарая вытащил, приготовил и забыл.
— Подожди. — Павел спускается по лестнице. — Не трогай.
— А что?
— Как маленькая. Нельзя ж тебе теперь.
— Тогда ты бери.
— Куда его? — Павел поднимает камень.
— Тащи, тащи, — командует Наташка, входя в нижнюю квартиру, включает в коридоре свет, тихонько открывает дверь в комнату родителей.
