— Жрать-то ведь будет, ешти-его. — Отец по пояс скрывается в кадушке, уминает капусту пестиком.
— Ну, че ты, отец, он теперь ей белье на реку полоскать таскает, — уговаривает отца мать.
— Хоть бы образованный какой, — не унимается отец. — Слесаришка, как я. Удостовере-еньев попервости вытащил, и тракторист он, и шофер, и механик. Теперь еще в техникум поступил. Каждой дыре затычка. Нигде от него, видно, толку нету.
Муж Наташки Павел старше ее почти на десять лет, не курит, не пьет, в баню с отцом ни за что ходить не хочет.
— Да ты че, отец, — вразумляет мужа мать, — у него на книжке пять тыщ.
— Пять тыщ. — Нездоровый пот покрыл лицо отца, от наклона в кадушку оно побурело. — Хоть бы городской какой, понимаю. Как я, из глуши из самой, а морду воротит. Че он морду-то от нас воротит? — обращается он к дочери.
— У него и спроси, — отвечает Наташка, по пути к кадушке далеко обходит отца.
— Может, доча, последить тебе за ним? — Мать, охая, опускается на диван, ноги у нее болят давно, она стоит у станка с семнадцати лет. — Ведь домой ночевать только ходит.
— Да кому нужна эта ваша капуста! — Наташка бросает нож на стол, нож соскальзывает с оттолкнутой дощечки, катится под стол, Наташка лезет за ним, кричит оттуда: — Весной не знаете, кому ее навелить! А это зачем? — Вылезая, она показывает рукой на приготовленные для спуска в погреб банки с соленьями и вареньем. — Раздадите или выбросите по весне.
— Да ты че ж это, доча? Че ты говоришь? — удивляется мать. — И вам ведь тоже.
— Это он, он ее настропалил, — почувствовав в жене союзницу, обращается отец только к ней. — Погоди, она еще не такие зубы покажет. И тот умотал, — вспоминает он сына, — и эта морду воротит. Дурак был, бить надо было.
— Замолчи, пьяница! — Наташка окончательно бросает нож, прихватив со стула кофтенку, бежит к двери, ошарашенные родители не успевают ей ничего ответить.
Комната наверху, с голыми белеными стенами, высоким мокнущим потолком, заставлена громоздкими шкафами, собранными матерью со всего дома, чтоб не так просто было выселить, если обнаглеют, все равно огромна и неуклюжа. Наташка опускается на свободный пятачок посредине, застланный пушистым паласом, глядит бездумно в окно, двойные рамы которого составлены из множества звеньев, будто застекленная решетка.
Все обман, неожиданно решает Наташка. Окно царапает ветка старого клена, поднявшегося выше прохудившейся крыши, ветка похожа на костлявую, болотного цвета, четырехпалую руку, зажавшую в горсти засохший светло-коричневый листок. Когда начинается листопад, Наташка держит окно открытым, лимонно-желтые листья влетают в него с неправильно разграфленного ветками выцветшего бело-голубого неба. Чем хуже, тем лучше, не может смириться Наташка, хотя уже почти год сидит вечерами и по выходным одна в этой комнате, стирает, готовит ужин, гладит светлые однотонные рубашки, что-то читает, смотрит маленький телевизор, ждет. Он приходит в половине двенадцатого ночи, усталый, с худым серым лицом, запавшими под широкие гладкие брови мутно-серыми глазами, бросает в корзину грязную рубаху, достает свежую, аккуратно свертывая, укладывает ее в спортивную сумку на завтра, ничего не ест, ложится рядом с ней в постель, иногда недолго гладит ее, поворачивая к себе, быстро находит в темноте ее губы, шепчет «Наталя, Наталя», а потом откатывается к стене и тут же засыпает, дышит бесшумно, без сопения и храпа, он всегда забывает выключить свет в коридоре.
— Доча. — Мать тихонько открывает дверь и входит в комнату, — Не сердись на него, доча. Он велел палас забрать.
— Что? — Наташка вскакивает с пола.
— Палас-то мы вам подарили. Ну, заело его, понимаешь?
— Забирай. — Наташка садится с ногами на диван.
— Обидела ты его. Он ведь любит тебя. Кольку так не любил, — говорит мать, пристанывая, скатывает палас. — Потом опять заберете. Он отойдет.
— Это меня не волнует, — не глядя на мать, отвечает Наташка.
Ей кажется, что ее ничего больше не волнует. Эта его любимая фраза как-то незаметно проникла в нее, чужая, непонятная, ничего не выражающая. Наташка ежится, влезает на спинку дивана, выдвигает вьюшку, кладет в круглую печку у двери три толстых полена, скомкав, подсовывает под них газету. Газета вспыхивает от первой спички, в комнату бросается чадящий вонючий дым. Дрова, воду должен в дом приносить мужчина, муж, таскать на коромысле к реке ведра, полные горячим, пахнущим мылом бельем, выносить помои, после работы что-нибудь мастерить, сидеть до потемок во дворе с мужиками за домино, потом читать газеты, кратко пересказывая жене случившиеся новости. По выходным она, держась за его локоть, должна прогуляться с ним по городу, навестить родных и знакомых, сидеть в кинотеатре на вечернем сеансе, горделиво оглядываясь вокруг, щепоткой снимать с его плеча прилипшие соринки. Дома он пожалуется ей, как неохота ему завтра на работу, они вместе позавидуют и не поверят красивой жизни в кино, она постелет постель, взобьет пышные подушки, он погасит свет.
Если б кто-то раньше или даже теперь сказал Наташке, что она мечтала или мечтает обо всем этом, она бы ужасно обиделась.
