Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста - [21]
Кроме языка этих обыкновенных в человеческом жилье животных, я научилась понимать также речи и всех диких зверьков.
Понимая общий смысл всякой речи, я все же тогда не могла бы в точности изложить все это в рассказе, как теперь, после моей богатой событиями жизни, но, так как мое одряхлевшее тело все еще сохраняет в себе свежую память, я смело передаю события моей тогдашней жизни, ручаясь за их точность.
Ручаясь! Перед кем? Какая насмешка судьбы! Воспоминания крысы! Для кого они пишутся существом, часы которого, может быть, уже сочтены?
Но будь, что будет, — я стану продолжать свои воспоминания: это отрада для бедной старухи…
Для меня наступила особая пора жизни. Завеса спала с глаз, и я видела чудный мир в его истинном величии, которое кроется в понимании его.
Как приятно было мне просыпаться в своей клетке у растворенного окна и слышать встречу утра и дня самыми разнообразными существами!
Первыми обыкновенно просыпались петухи — я говорю о дневных существах — и один за другим громогласно оповещали:
— Скоро восхо-о-о-о-о-д!
Прекурьезно это было у молодых, которые сильно картавили и глотали звуки. Они просто кричали:
— Скоргхохо-од!
И даже последний звук не тянули так долго, как старики.
За ними просыпались воробьи, а издали слышалось карканье в роще ворон.
Воробьи большею частью тараторили одну и ту же свою фразу:
— Вот и день!.. Есть, есть… где еда? Ищи, ищи, ищи…
И затем уже это «ищи» мне прямо надоедало.
Вороны тянулись разрозненной стаей с соседней рощи и на всю окрестность кричали:
— Вставать пор…ра!
А их в некотором роде родственницы, сороки, вскоре отвечали им:
— Так-так-так… Так-так-так…
После этого уже начинался целый хор звуков, в шуме которого величественно поднималось из-за дальнего леса чудное солнце.
В кабинете у нас обыкновенно жизнь начиналась чуть-чуть позднее, и перед ее проявлением просто слышалась какая-то возня.
Мои соседи все были молчаливы, и только попка в клетке, завешанной плащом, начинал курлыкать по-попугаичьи:
— Черт знает, что: темно, слышу день!
И вдруг неожиданно орал что-нибудь, выученное им от людей, вроде:
— Дайте же завтрак! — или:
— Скажите, пожалуйста, вот новости!
И все это — ни к селу, ни к городу.
Но настоящее утро я считала начавшимся в кабинете с того времени, когда в него входил наш хозяин и со словами: — Здравствуйте, приятели! — снимал плащ с клетки попугая, бросая при этом взгляд на всех нас. Мы приветствовали его каждый по-своему. Белка залезала тотчас в колесо и, как дурочка, без конца вертелась; кролики ерзали по клетке и мешали друг другу, а попка, ослепленный светом после снятого плаща, орал или свое любимое:
— Скажите, пожалуйста, вот новости! — или более приличное случаю:
— Желаю распрекраснейшего здоровья! — причем пробовал чихать, но это ему обыкновенно не удавалось.
Я… бедная, разумная тварь, я! Я могла бы, если бы обладала даром людского слова, ответить нашему милому хозяину такими умными речами:
— Спасибо за ласку, славный человек, здравствуй и ты!..
Увы… вместо этого я молчаливо смотрела на доброго человека, и он ничего не читал в этом взгляде пары черных и, смею уверить, умных глаз. Но… мимо, мимо: не время сетовать.
Изредка, после этого общего приветствия, наш хозяин здоровался с нами с каждым отдельно, и вот тут, я думаю, уже уместно знать, что каждый из нас имел, кроме общего названия, еще и отдельное имя или прозвище, как хотите, как у людей. Так — меня звали вообще крысой, а, когда обращались ко мне или говорили много обо мне, то Хрупом. Это новое название мне очень нравилось. Звук этот был мне и родным: я его слышала в хрустении твердых предметов, например, корок и сухарей, когда я их грызла.
Белку звали Бобка, но лучше, если бы ее назвали Вертушка. Кролики особенного названия не имели, но маленькие девочки звали одного Беленьким, другого Сереньким, а третьего Косоглазеньким. На свои имена эти глупыши не отзывались, почему я и не считаю их достойными имен. Попугая звали двояко: Попка и Ворчун. Первого названия он не любил и всегда орал на него свое «скажите, пожалуйста, вот новости!», но второе одобрял и сейчас же подставлял свою шею для щекотанья, которое ему очень нравилось.
Собаку звали странно — Гри-Гри, а кошку с ломаным хвостом — Матюшей, насколько я поняла, потому так, что это имя ей дала маленькая девочка. Рыбы и жители ящика имен не имели, хотя и их тоже как-то умудрялись именовать маленькие девочки.
Поздоровавшись с нами, хозяин усаживался за рабочий стол, на который ему ставили иногда стакан с чаем.
Работой в это время он обыкновенно не занимался, а попивая чай или просто отдыхая, смотрел в окно на сад, изредка перекидываясь словами с проходившими по дорожкам рабочими. Я, конечно, говорю о летней поре.
Иногда взгляд хозяина падал на мою клетку, и он ронял два-три слова мне.
— Ну что, Хруп, — говорил он иной раз, — хорошо тебе, шельма?
Последнего слова я не понимала.
— А презабавная ты, брат, крыса! Сидишь и не чуешь, милейший, что за тебя мне даже деньги предлагают!
Он и не догадывался что «милейший Хруп» это не чуял, а просто знал.
— Только я тебя не отдам. Во-первых, — ты мне не мешаешь, а во-вторых, — ты любимец Веры и Нюты. Этого довольно… Довольно? А? — обращался он ко мне, протягивая палец.
