Хроники ветров. Книга желаний - [16]

Вальрик

Болело все, особенно почему-то задница, ну и руки, конечно. И вообще было желание упасть и не шевелиться, день, два, а то и целую неделю.

Больше он не выдержит. Сдохнет прямо там, на поляне, с мечом в руках, а она будет стоять и улыбаться, как всегда с издевкой.

— Нехорошо этой, ой нехорошо, не по-божески, — наставник Димитриус шустро перебирал четки. — Убьет, всенепременно…

Отчего-то он был уверен, что беловолосая тварь мечтает о том, чтоб кого-нибудь убить. И Вальрик даже примерно знал, кого именно — его, никчемного, неспособного и никому ненужного. И порой, как правило к концу тренировки, у него возникало желание, чтоб если уж убивала, то поскорей.

— Господь все видит! — четки, выскользнув из пальцев наставника, упали на пол. Поднять надо бы, но каждое движение отзывалось такой болью, что Вальрик не шелохнулся. Не заметил он и все. Не заметил.

Наставник, охнув, наклонился и подобрал четки.

— Вот! И ты поддался бесовскому очарованию! Душу не бережешь… и к заутрене ходить перестал.

К заутрене? Да какая служба, когда тренировка идет! И потом, днем, отоспавших, Вальрик — вот уж стыдно признаться — сам спускался в оружейную, превозмогая почти привычную уже боль в мышцах, повторял ночные уроки. Он будет лучшим. Он будет сильнейшим.

— Душу потеряешь, — погрозил пальцем Димитриус. — Смотри, мальчик мой, доиграешься до беды… тварь-то, она не человек…

Не человек. Но как с оружием управляется!

Фома

Сколь огромен мир! Ни карты, ни описания, ни даже рассказы путников, изредка останавливавшихся в Храме на ночлег, не отражали его подлинной красоты и величия.

Правда, величие местами тускнело, особенно, когда деревни проезжали. Грязные, тесные, вонючие, и люди в них такие же — грязные и вонючие, и недобрые к тому же, глядели на кавалькаду со страхом и почти откровенной злобой. А к чему истовым христианам злиться на посланцев Храма? Фома не понимал. Куда больше по душе ему были неоглядные степные просторы, или же чудные горные хребты, тающие вдали, растворяющиеся в небесной синеве. Вот на них он готов был глядеть вечность, и даже жесткое седло и некоторая грубость спутников не умеряли восторгов.

Вот сейчас лошади шли неспешным шагом, и Фома имел редкую возможность не только оглядется, но и вволю поразмышлять над увиденным. Правда, глядеть было особо не на что: пыльная дорога тянулась по степи, вокруг трава, трава, трава… Иногда, правда, попадались крупные, с небольшой коровник, камни, или корявые, будто скрюченные неведомой болезнью, деревья. Но Фоме все равно интересно и мысли текут спокойно, плавно, совсем как в родной, знакомой до последней полочки, библиотеке…

Но до чего ж огромен мир!

— О чем задумался? — Поинтересовался брат Морли. Фома и не заметил, как он подъехал, а заметив, не слишком-то обрадовался, ибо теперь подумать ему точно не дадут. Брат Морли обладал живым характером и необъятным животом, куда помещалось — Фома собственными глазами видел — литров десять пива. Сие обстоятельство настолько его поразило, что даже замечания не сделал, хотя где это видано, чтобы святой брат богопротивное зелье потреблял?

Морли мурлыкал под нос песенку — скорее всего непотребную — и чтобы отвлечь инквизитора от сего пагубного занятия, Фома ответил на вопрос.

— Восхищаюсь.

— А, ну, тогда, это конечно. Пить будешь?

— Вода?

Морли презрительно фыркнул.

— Воду нехай кони пьют. Пиво! Самое лучшее по эту сторону гор!

— Пьянство противно Господу нашему.

— Тьфу ты! Сразу видно — храмовый птенчик. — Толстяк приложился к фляжке. — Первый раз едешь?

— Первый.

— Ничего, я из тебя человека сделаю, а то там, в храме, совсем вам там мозги засушили. Где ж это видано, чтобы человек доброму пиву воду предпочитал?

— А душа?

— Душа радоваться должна. В Библии так и написано — что душу радует, то и Богу хорошо.

Фома подивился столь вольной трактовке Священного писания.

Всего отряд насчитывал шесть человек: сам Фома и пятеро братьев-воителей, каждый из которых, надо полагать, не раз путешествовал по внешнему миру. Почему именно пятеро — послушник не знал, так решил Святой Отец, а Фома, не единожды убеждавшийся в мудрости этого человека, лишь порадовался подобному сопровождению. Жаль только, что воины не разделяли его оптимизма и от расспросов Фомы про прошлые походы и бои, в которых доводилось принимать участие, увиливали. Один Морли и снисходил до беседы.

— Брат Морли, а вы много путешествовали?

— Приходилось, — толстяк приосанился. Поболтать он любил, особенно, когда слушатель попадался благодарный, например, как сейчас. — Двенадцать экспедиций за спиной, эта тринадцатая. Нехорошее чисто. Нечистое.

— Суеверия, — отмахнулся Фома.

— Ты, сынок, молодой, да делишь быстро. То — суеверия, то — истинная вера… Лучше старика послушай — неспокойно нынче стало.

— Где?

— Да в мире. Слухи всякие ходят. Будто бы далеко на юге, там, где нечисть и та не селится, дверь из преисподней открылась, и твари всякие наружу полезли… Ну, скоро своими глазами все увидишь.

— Это почему? — Из объяснения Фома ровным счетом ничего не понял.

— А куда мы едем? — прищурился Морли.

— Крепость Вашингтон.

— Вот то-то и оно. Самая южная крепость. Почитай на самой границе стоит, даже не на границе, Вашингтон особняком стоит, с одной стороны Проклятые земли, с другой горы… Самый настоящий край мира, можешь мне поверить — своими глазами все видел. Вот замок там хороший, крепкий и земли вокруг богатые. Князь пробовал южнее забраться, не вышло. До реки дошел, а дальше ни-ни: раз пять высылали разведчиков — ни один не вернулся. Князь на реке дозор выставил, чтоб на всякий случай… — Морли замолчал.