Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [188]
Алина Бодрова (НИУ ВШЭ) в докладе «Лермонтовские издания как культурный капитал: к истории изданий 1860‐х годов» продолжила тему, которой она уже касалась в своем выступлении на Гаспаровских чтениях в 2013 году[399]. В докладе трехлетней давности речь шла о том, как издатель Краевский, главный хранитель лермонтовских рукописей, потерпел неудачу в своем «лермонтовском проекте», поскольку права на получение дохода от изданий поэта оспорили его тетки. Осуществленные в 1842–1844 годах издания Лермонтова оказались убыточными для издателей, и на два десятка лет Краевский к этой затее охладел. В 1840–1850‐х годах сочинения Лермонтова выходили в свет, однако то были коммерческие перепечатки, не имевшие никакого научного значения. Новый этап наступил после 1857 года, когда — прежде всего в русской заграничной печати — начали появляться доселе неизвестные тексты Лермонтова (например, полный текст «Демона» и полная редакция «Смерти поэта»). Именно в это время издатель Глазунов купил у последней остававшейся в живых тетки Лермонтова право «всегдашнего издания» его произведений. За этим новым издательским проектом вновь, как и в начале 1840‐х годов, стоял Краевский. Он рекомендовал издательской фирме Глазуновых основного сотрудника своего журнала «Отечественные записки» С. С. Дудышкина и решил отдать для издания хранившиеся у него неопубликованные лермонтовские тексты («для затравки» сотня таких текстов была напечатана в 1859 году в «Отечественных записках»). В 1860 году вышли двухтомные «Сочинения Лермонтова, приведенные в порядок и дополненные С. С. Дудышкиным». Тираж их был не меньше трех с половиной тысяч, но примерно за полгода его раскупили. Новое издание этих «Сочинений» появилось три года спустя, в мае 1863 года. Оно было не просто перепечаткой прежнего; в него вошли дополнительные примечания, в нем впервые появились разночтения и варианты, также впервые была предложена та композиция (от юношеских стихотворений и юнкерских поэм к поздним произведениям), которая заложила принципы структурирования лермонтовского корпуса, соблюдающиеся до сих пор. Титульным редактором «Сочинений» 1863 года по-прежнему значился Дудышкин, и только из примечания петитом, сопровождающего заметку «От издателя», выясняется, что к этому изданию приложил руку еще один человек — Павел Александрович Ефремов, в ту пору безвестный чиновник и сотрудник «Библиографических записок». Ефремов впоследствии, начиная с 1873 года, был главным научным издателем лермонтовских сочинений; издание же 1863 года он неоднократно критиковал и о своей к нему причастности не распространялся вплоть до 1889 года. Докладчица задалась вопросом: зачем Ефремов согласился на практически анонимное участие в издании 1863 года? Ответ ей помогла найти неопубликованная переписка Ефремова. Из нее становится ясно, что Дудышкин пригласил Ефремова на роль корректора, Ефремов же самостоятельно и вполне бескорыстно расширил круг своих обязанностей. Он улаживал конфликты с цензурой, искал неизвестные рукописи, ввел в лермонтовский корпус юнкерские поэмы, исправил ошибки предыдущих публикаций (в том числе и издания 1860 года), хотя и в новое ввел неизбежные искажения («глядь» вместо похожего слова, начинающего с буквы «б»). Одним словом, работу Ефремов провел большую, но недостаточную; не все тексты ему удалось сверить с рукописями, и неудовлетворенность результатом заставляла его долгие годы умалчивать о своей причастности к изданию. Финансового капитала Ефремов с помощью этой работы не приобрел, зато приобрел капитал «символический»: свел близкое знакомство с Глазуновыми и получил возможность выпускать у них не только коммерчески выгодные для издателей сочинения Лермонтова, но и убыточные русские сатирические издания XVIII века, а главное, завоевал себе репутацию в издательском мире, поскольку Лермонтов в это время был уже признан фигурой, принадлежащей не современному литературному процессу, а истории.
Бодрова назвала свое выступление «сиквелом» предыдущего; таким же сиквелом стал и доклад Екатерины Ляминой (НИУ ВШЭ) и Натальи Самовер (Сахаровский центр) «„Никогда такого не было, и вот опять!“ (К генезису крыловского юбилея 1838 года», только первая его «серия» была предложена публике не на Гаспаровских, а на Лотмановских чтениях в 2014 году под не менее игровым названием «Чей дедушка?»[400]. Речь в обоих случаях шла о праздновании пятидесятилетия профессиональной деятельности И. А. Крылова, состоявшемся в Петербурге 2 февраля 1838 года. В нынешнем докладе крыловский праздник был вписан в контекст корпоративных праздников своего времени, культура которых в тот момент была, впрочем, очень скудна; профессиональные юбилеи отмечали, в сущности, только врачи. Они заранее объявляли подписку, собирали средства, причем жертвователи находились во всех концах России, юбиляру вручался ценный подарок (ваза из драгоценного металла, отлитая специально по этому поводу и снабженная соответствующим инскриптом), в его честь заказывали обед. Но все это происходило без вмешательства государства; юбиляру могли вручить орден, но без рескрипта, а государственные чиновники если и присутствовали на празднестве, то только как частные лица. Впрочем, список корпоративных праздников не исчерпывается «докторскими юбилеями»; в начале 1830‐х годов устраивались также и литературные обеды. Самыми знаменитыми из них были два: данный в честь новоселья книжной лавки Смирдина и устроенный А. Ф. Воейковым в честь открытия собственной типографии. Обеды эти были совсем разными. Первый — «тонный» и прославлявший не определенную литературную фигуру, а саму русскую литературу; второй — нарочито «моветонный», с дурной едой и скверным вином. Вдобавок если первый обед подчеркивал единение всех русских литераторов (хотя круг приглашенных ограничивался петербуржцами, и москвичи очень негодовали на то, что их не позвали), то второй обед весь состоял из «разрывов»: аристократы и плебеи пировали в разных комнатах, а когда князь В. Ф. Одоевский произнес тост за Гутенберга, пьяные патриоты потребовали пить не за немца, а за Ивана Федорова. Обед этот состоялся 6 ноября 1837 года; выпито было немало, однако прямо на следующий день и, очевидно, с похмелья некоторые из гостей (Греч, Кукольник, Владиславлев) решили отпраздновать юбилей Крылова и составили об этом прошение на имя Бенкендорфа. Ход этому делу был дан только в конце января 1838 года, когда до дня, на который было назначено празднество, оставалось чуть больше недели. Докладчицы проанализировали переписку на эту тему между шефом жандармов А. Х. Бенкендорфом и министром просвещения С. С. Уваровым; эти двое, как известно, терпеть не могли друг друга, и их соперничество во многом определило ход юбилея: «бенкендорфовские» креатуры, представители «коммерческой словесности», выступившие инициаторами празднества, оказались оттерты от его организации, им была отведена унизительная роль распространителей билетов (от которой они отказались и в результате даже на сам праздник не явились), а в оргкомитет вошли «пешки» Уварова: Оленин, Жуковский, Одоевский, Вяземский. Юбилей изящно сочетал «неформальную» сторону (тонкий, но обильный обед, включавший в себя такое сугубо крыловское блюдо, как «демьянова уха»; куплеты Вяземского, где и была впервые предложена формула «дедушка Крылов») со стороной официальной: Крылова наградили орденом Святого Станислава второй степени, на празднике был прочтен рескрипт, обращенный лично к юбиляру. Сочинял его, по-видимому, Уваров, выступивший «режиссером» праздника и стремившийся показать, что в лице Крылова прославляется вся русская литература. Финал доклада: таким образом, крыловский юбилей стал важным шагом на пути к профессионализации русской литературы — вызвал в аудитории некоторое недоумение, и докладчиц попросили прояснить, в самом ли деле они хотят сказать, что профессионализация эта совершилась с легкой руки Бенкендорфа и Уварова. Докладчицы с такой формулировкой согласились.
