Хроники похождений - [15]

Однако судьба оказалась милостивой и мне удалось даже поужинать.

А пока каналья Лепо накрывал на стол, я прочитал письма. Одно из них было написано моей рукой. Всего несколько строк:

«Ну-с, Сергей Христофорович, слава янычарам, ты держишь в руках это письмо!

Мильфейъ-пардонъ, мне надобно объясниться… А впрочем, что мне объясняться. Все подробности во втором письме. А ты, брат, уж доверься своей любимой».

Я развернул второй лист. Это письмо было написано по-французски аккуратным женским почерком:

«Ангел мой, жизнь моя, Серж!

Ты написал „слава“, но какая же это слава, если ты держишь в руках эти письма?! Если ты читаешь их, значит, меня рядом с тобою нет! И сейчас, когда мы еще вместе и пишем эти строки, я с трудом сдерживаю слезы, воображая себе, что когда-нибудь тебе придется читать эти письма.

Серж, если ты держишь в руках эти бумаги, а меня рядом нет, значит, наши враги помешали нам воссоединиться вновь, и мне остается уповать лишь на то, что ты не забудешь меня.

Серж, если мне удастся сбежать, я буду ждать тебя в Валдаях у однорукого Фрола. Если там ты меня не застанешь, трактирщик сообщит тебе новый адрес.

Серж, милый Серж, я люблю тебя! Я вверяю тебе свою судьбу!

Ангел мой, я буду ждать тебя! Если понадобится — всю жизнь!

Любящая тебя Аннет».

Пока я читал эти строки, сердце мое переворачивалось, как баран на вертеле, и я едва удержался от того, чтобы не подсолить ужин собственными слезами. «Ангел мой, я буду ждать тебя! Если понадобится — всю жизнь!» — повторял я, и перед взором моим стояли глаза девушки, полные надежды и какого-то сострадания ко мне. Значит, я любил ее и она любила меня… любит! Но какие-то обстоятельства разлучили нас. А меня еще и околдовал кто-то так, что я и вовсе забыл ее. Но нет, не вовсе, ведь шевельнулось что-то в сердце, когда я увидел ее.

«Ты написал „Слава“, но какая же это слава…» Да, я написал, только не «слава», а «слава янычарам». Это знак, который указывает на то, что писал те строки я сам и притом пребывал в здравом рассудке. Слава янычарам и Мильфейъ-пардонъ — это мои выражения, которые я никогда не произносил вслух. Что касается мильфея, то я уж и не упомню, когда это словечко привязалось ко мне. А славу янычарам я стал воздавать через некоторое время после штурма Измаила. Какой-то турок, прежде чем я заколол его, успел кривою саблей рассечь мне левую щеку. И уродливый шрам в корне изменил мои отношения с женщинами. До этого я не имел успехов на любовном фронте. Никаких. Но после турецкой кампании не успел оглянуться, как оказался на одной тарелке с красавицей, на которую и взглянуть-то не осмеливался. И не успели сменить скатерть, как в тарелку ко мне новая барышня забралась. Вскоре я понял, что причиной успеха стала рана, полученная от янычара. Женщинам казалось, что шрам на щеке скрывает какую-то романтическую тайну, к которой им непременно хотелось прикоснуться. «Слава янычарам!» — только и оставалось приговаривать мне, вспоминая, какими муками терзался я, будучи девственником.

Покончив с трапезой, я приказал французу помыть сервиз, а затем собрать в небольшой сундучок деньги, все самые дорогие вещи и надеть дорожное платье.

— Мы куда-то поедем-с? — испугался Лепо.

— Именно, — ответил я.

Я надел шубу и спрятал под нею пистолеты — слева заряженный обычными пулями, справа — серебряными.

— Сударррь мой, а что скажет-с полицеймейстеррр? — французу хотелось остаться дома.

— Не знаю, не намерен присутствовать, — заявил я.

Мой голос прозвучал не вполне уверенно. Решительно Шварц считал, что мы с ним по одну сторону крышки кастрюли. Вряд ли он имел обыкновение вооружать подозреваемых в преступлении серебряными пулями. И настраивать против себя второго человека в полиции Первопрестольной было крайне неразумно. Но мне не давала покоя блондинка в собольей шубе. Я не понимал ее роли в случившейся истории, но был уверен, что она не будет в восторге, если я наведу на нее полицию. Как-никак, спасаясь от преследователей, она прибежала ко мне, а не на Съезжий двор.

К тому же о том, что произошло со мной за последние два месяца, лучше узнать от нее, а не от Шварца, после того как с присущей ему дотошностью он освежит мою память.

Мы поднялись на третий этаж и постучались к Шевалдышеву.

— Открывай, каналья! Мы решили съехать! — крикнул я, когда купец поинтересовался, кому не спится в столь поздний час.

Шевалдышев приоткрыл дверь и недоверчиво посмотрел на нас. Его обуревали противоречивые чувства. Он подозревал подвох. Но, с другой стороны, возможность избавиться от беспокойного постояльца была столь великим искушением, что он впустил меня и француза, рискуя быть битым в третий раз за день.

Я сообщил купцу о намерении немедленно съехать и поручил упаковать оставленные мною вещи и хранить их до особых распоряжений. Шевалдышев заверил меня, что имущество останется в целости и сохранности. Я попросил заложить лошадей в сани и подать их к черному ходу, ведущему на Никольскую. Когда изрядное количество ассигнаций перекочевало из моего кармана за пазуху домовладельца, радость его по поводу нашего отъезда сделалась неописуемой. Он проводил нас в кабинет, достал из шкапа пыльный графинчик и предложил французского ликерчика — мы не отказались, а сам, так и не получив в третий раз по морде и будучи немало обрадован этим обстоятельством, скрылся за дверью, отправился распорядиться насчет саней. Едва мы с канальей Лепо успели пригубить, как за стеной раздались команды Шевалдышева, отправлявшего сына за лошадьми. Его голос звучал бодро, его голос перекрывал ор ребенка, которого баюкали в соседней комнате, его голос… словом, это был голос счастливого человека. Я вновь приложился к бокалу и, довольный собой, откинулся в кресле. Приятно сознавать, что хлопоты, доставленные ближнему, пришлись ему в радость.