Хроники незабытых дней - [12]

Сегодня, хронический второгодник Зюзя, ассоциируется у меня с образом волка из «Ну, погоди!», а в те времена это был грозный персонаж и серьёзный союзник. Хотя его давно изгнали из храма науки за драку с учителем, он по привычке постоянно болтался во дворе школы. Случилось всё как-то неожиданно. Мечтая завоевать популярность в классе, свежеиспеченный, только что после института физик, необдуманно похвастал вторым разрядом по боксу. Естественно, тут же на уроке приключилась драка, возникшая, как пишут в милицейских протоколах «по причине внезапно вспыхнувшей личной неприязни».

Битва богов и титанов закончилась быстро. Победил любимец публики Зюзя, причём нокаутом, а очки физика он раздавил каблуком. Не случись этой истории, сидеть бы ему за партой до седых волос — семилетка была обязательной. Через много лет справедливость всё же восторжествовала — боксёр-любитель стал директором школы, а хулиган-профессионал утонул в лагерной пучине. Впрочем, я и по сей день не решил, кто из них был прав.

Прощай, оружие

Гром грянул летом 55-го года, поэтому первую половину девятого класса пришлось учиться в Москве, вернее в Томилино, живя у наших друзей, в интеллигентной еврейской семье. Возвращаться в Йошкар-Олу было нельзя — отец гасил уголовное дело.

Белик тут не причём, случилось то, что давно должно было случиться. Что натворил, говорить не буду, чести не прибавит, а посему сошлюсь на провалы в памяти. Дело давнее, больше полувека прошло. Особо любопытным порекомендую номер «Марийского комсомольца» тех лет, где моя фамилия склонялась во всех падежах, как вы понимаете, не в качестве примера для подражания. Отца вызывали в горком партии, однако в конце-концов всё обошлось малой кровью. По счастью на военной кафедре, где служил отец, работала жена начальника милиции города и дело удалось замять. В серьёзных делах мне всегда везло.

В Москву заявился в полном облачении провинциального хулигана — расклёшенные брюки, малиновая бобочка (тенниска) с отложным воротничком и лихо расстёгнутый клифт (пиджак с хлястиком). Тётя Женя, красивая властная женщина средних лет в первый же вечер бесцеремонно обшарив карманы пиджака, утопила свинчатку и финку в дачном сортире и, назвав меня шлимазлом, пригрозила выслать обратно к родителям. Внешне я смирился, но характер так быстро не меняется. В своих желаниях и стремлениях я по-прежнему напоминал персонажа В. Короленко — мужика, который на вопрос, что бы он делал став царём, отвечал: — Сидел бы на завалинке, лузгал семечки, а кто ни пройдет — в морду! в морду!

Первым делом без труда и со вкусом, расправившись с обидчиками прошлых лет, стал подумывать, чем заняться в свободное от учёбы и тёти-жениных нотаций время. Оглядевшись вокруг, заметил, что жизнь в Москве разительно отличается от йошкаролинской. В столице по-другому одевались, говорили и развлекались, и даже как будто время текло иначе. Во всяком случае, день вмещал в себя гораздо больше впечатлений. Новая реальность обрушилась как кирпич на голову. Сообразив, что выгляжу белой вороной, стал подражать окружающим в одежде, речи и манере поведения. Пришлось перейти на сигареты «Дукат». Привычка жевать беломорину, гоняя её из угла в угол рта, не внушала окружающим ожидаемого пиетета, а уж манера сплёвывать тонкой струёй сквозь зубы, вообще расценивалась как mauvais ton. Как сказали бы социологи, рушились прежние коммуникативные стереотипы. Конечно, криминального планктона хватало и в томилинской школе, но он интересовал всё меньше. Баян и гармошка были не в почёте, ребята бренчали на гитарах. В компаниях вместо «Мурки» распевали стихи Есенина, Киплинга или что-нибудь из студенческого фольклора вроде «Весёлый день у дяди Луя…», а от «Бригантины» Павла Когана вновь повеяло забытой романтикой островов тропических морей. До триумфального шествия наших бардов, а правильнее сказать вагантов оставалось лет семь — восемь.

У новых друзей впервые услышал магнитофонные записи гипнотического ритма с экзотическим названием «буги-вуги». Однажды, пробившись сквозь толпы стиляг в длинных, до колен, пиджаках и пёстрых галстуках, штурмовавших концертный зал на Пресне, попал на концерт Эдди Рознера. С тех пор стал верным поклонником джаза — «музыки толстых», как уверяла нас школа, ссылаясь на незыблимый авторитет великого пролетарского писателя.

Отсюда из Москвы йошкар-олинское бытиё с пустыми улицами, деревянными тротуарами и тусклыми, горевшими через один, фонарями выглядело убогим, а светлое будущее в униформе козырного уркагана представлялось уже в ином свете. Я вдруг осознал, какая перспектива меня ожидает в ближайшем будущем — заскорузлый ватник, казённая баланда, выпавшие от цинги зубы. Философия Белика трещала по швам.

Оказавшись оторванным от дома, заскучал по родным. Всё чаще охватывало чувство щемящей жалости к родителям, и теперь уже осознанной любви к ним. Однажды, получив очередное, полное нежности и заботы письмо, я долго рассматривал аккуратный, со школьным наклоном, материнский почерк, перечитывал приветы от папы и бабушки и вдруг испытал такое оглушающее чувство стыда и раскаяния, что, едва не заплакав, поклялся никогда больше не причинять родителям боли. Сейчас назвал бы пережитое состояние катарсисом. Понемногу взрослелось.