Хроники неотложного - [27]

— Давай вторую и гормонов туда.

— Сколько?

— Да все, что есть. — Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.

— Двести сорок преднизолона, Вень.

— Набирай все, по ходу подколешь через пробку.

Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда ни едь, но последняя сотня — хуже разбитого танкодрома. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки — успели. Расписались в получении, шлепнули штемпель. Свободны.

— Один-четыре-восемь-шесть — свободны с Семнадцатой.

— Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, десять, корпус один, семьдесят шесть.

— Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.

— Наркот.

— Думаешь?

— Знаю. Там торгуют.

— Ездили туда?

— Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.

* * *

Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках — волосенки за ушки зачесаны. Внучата в рамках. Идиллия.

Вот только тело на площадке синеет. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками.

Сейчас бабушка нам споет, я Веню уже предупредил.

— Вы его знаете?

— Нет.

Вежливый молодой человек, поднес сумки, попить попросил…

— Он мне сумки поднес, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.

Пошла дискета. Выпил и захрипел…

— Я ему фанты налила — только что купила, в универсаме, — он выпил, захрипел и упал…

Бутылку, наверное, надо на экспертизу…

— Наверно, в бутылке что-то подмешано…

Такой приятный молодой человек…

— Такой молодой человек культурный. И одет прилично.

Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…

— А почем за чек[47] берете, бабуленька? Почем опиум для народа?

— Что вы сказали?

— Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.

— Да как вы смеете!

А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.

— Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…

— А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…

— Да я на вас в мэрию буду жаловаться!

— А что, они у вас тоже берут?

— Кончай, Че. — Северов откровенно веселился. — Двигаем, а то зачехлится.

— Ты интубируешь?

— Время от времени.

— На, — Веня протянул трубку, — он в расслабухе — как в масло сейчас войдет. На ком же тренироваться, как не на них?

И в самом деле — на раз.

— Испытательный стенд. Спецам скинем?

— Да ну. У самих револьверы найдутся.

— А я бы скинул — на Будапештскую путь не близкий.

— Ну и съездим, делов-то… дай рацию.

— Вень.

— Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем — все лучше, чем хлам сгребать по району.

А и вправду!

— Посмотри, он с документами?

В карманах у тела не было ничего.

— Все уже украдено до нас. Бойкая старушонка, ничего не скажешь.

— Так партизанка, ептать! Как у нас с кислородом?

— Две трети примерно.

— Расход побольше поставь.

— Слушай, изведем кислород — вручную придется качать.

— Придется — покачаем. Ставь.

Я ненамного повернул ручку.

— Сколько?

— Восемь в минуту.

— Порядок. Здрав буди, боярин/

Он хлебнул и передал мне бутылку. Закурил. Кинул взгляд на носилки:

— Впечатление такое, что он герыч еще на что-то навесил.

— Или четверть себе замандячил.

— Может, у бабуленьки лажа какая-нибудь с ширевом?

— Может. У-у, мразь лакированная! И надушен, как баба…

Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несет — задохнуться.

Я присмотрелся. Точно — он! Тот самый, из «МаниХани».

— Вень, я, кажется, его знаю.

— Откуда?

— Встречались разок. Нехороший человек.

Штаны, что ли, ему распороть?

— О, смотри, оживает. Наука победила.

Черт!

Мачо открыл глаза и неуверенно потянулся к трубке.

— Стой-стой, не тяни ручонки. Слышишь меня?

Тот кивнул.

— Понимаешь?

Снова кивнул.

— Четверть?

Она, родная.

— Бухлом отлакировал?

А как же!

Видать, конкретно — опять сморило, забывает дышать, муденыш.

— Эх, налоксону бы!

— Да ладно, приедем скоро. Надо бы «полицай» пожевать, а то вдруг там кто-нибудь принципиальный окажется.

— Где, в токсикологии? Ну ты, Вень, скажешь…

Отзвонились мы и опять на помойку. А там — титская сила! Боярская борода, рот корытом, рокочущий храп. Расстегнутая ширинка, забытый, выставленный напоказ член и мокрые, по-кошачьи пахнущие мочой, брюки.

— Боже, какой типаж!

— Бородочлен. Давай его на «Ленфильм» продадим? Такой артист пропадает.

— А может, это поп в штатском? — Северов сунул ему смоченный нашатырем тампон и через секунду, заработав чугунную плюху, отлетел в сторону, сев на чьи-то картофельные очистки. Потряс головой, вскочил на ноги: — Шариков сам пригласил свою смерть. Ножницы, Феликс.

В несколько взмахов он, словно царь Петр, косо отхватил бороду и засунул ее в распахнутую ширинку. Распушил, расправил, художественно разместил под гонадами[48]. С треском стянул перчатки.

— Вот теперь по-взрослому. Зови трезвователей.

— Жаль, «мыльницы» нет, хороший бы кадр вышел.