Хроники империи, или История одного императора - [11]

— Так ты мне не веришь?

— Ребенок ли я? Конечно, не верю. Скорее я поверю, что ты припрятала для меня за пазухой кинжал…

— Вот как? — Карлота резко встала, юбки ее гневно зашелестели. Бешеный нрав, доставшийся в наследство от деда, все-таки взял верх над показным смирением. Альберт поднялся почти одновременно с ней — как бы то ни было, от необходимости соблюдать этикет никто его не освобождал. Один Барден остался сидеть и даже не переменил фривольной позы. — Значит, ты готов признать за мной только дурные намерения? Думаешь, я способна только на подлость?

Она так и полыхала яростью, хлынувшей, наконец, наружу, а Барден, наоборот, все больше успокаивался. Как всегда (или почти всегда), они находились в полной противофазе.

— Ладно, — продолжала Карлота, — раз так, я не стану тебя более ни о чем просить. И во дворце не останусь — чтобы не возбуждать твоих подозрений. Прощай.

Взмахнув юбками, она стремительно вышла из комнаты. Барден проводил ее глазами и сказал вполголоса, покачав головой:

— Клянусь Гесиндой, она все еще совершеннейший ребенок. Я думал, она умнее.

— Тем не менее, она добилась своего, — заметил Альберт. — Демонстративно убралась из дворца, но осталась в Эдесе. Если теперь с тобой что-нибудь случится, свалить это на нее будет сложнее…

— Ты все-таки думаешь, что она…

— Ну не мириться же, в самом деле, она приехала.

— Да, — сказал Барден и потер лоб. — Какое счастье, что у нее нет сыновей, и мне приходится иметь дело только с ней самой. Я, право, предпочел бы хорошую битву.

— В этом у тебя недостачи вроде бы нет…

На это Барден промолчал. Война с Медейей, которой он увяз глубоко и, кажется, безнадежно, оставалась его больным местом.

— Эмиль, я хочу попросить тебя, — снова заговорил Альберт. — Воздержись от своих ночных прогулок, пока ты и Карлота остаетесь в городе. Или хотя бы бери с собой сопровождающих.

— Оставь, Альберт, — глухо сказал император. — Я заранее знаю все, что ты скажешь. Оставь.

* * *

На линии фронта, которая за последний год существенно продвинулась вглубь Медеи, было весьма оживленно. Даже для одиночки было практически невозможно пробраться через нее незамеченным. Рувато всю голову себе сломал, пытаясь сообразить, как перебраться в Медею и не попасться на глаза касотским или медейским солдатам. Но так ничего и не придумал, махнул рукой на осторожность и решил положиться на удачу.

Очень его выручило то обстоятельство, что он превосходно и без акцента говорил по-касотски, по-медейски и на наи. Благодаря этому он везде мог сойти за своего. Хуже было с легендами: их требовалось, как минимум, две — для касотцев и для медейцев. Для медейцев Рувато придумал довольно правдоподобную историю о том, как был ранен в одном из боев, долго выздоравливал, потом долго скитался по чужбине и, наконец, решил попытаться попасть домой. В качестве доказательства он предъявлял шрамы на лбу. Ему верили; реалистичность истории придавало его отличное знание географии сражений. Ведь даже когда он был вынужден безвыездно сидеть в Эдесе, он не переставал следить за ходом войны. Так что места, даты, названия армий и имена командиров — как медейских, так и касотских, — отскакивали у него от зубов. Касотцам Рувато рассказывал примерно ту же историю, но с поправкой на наинское происхождение. К сожалению, все касотцы, как один, были людьми дотошными и недоверчивыми, и требовали от него детального подтверждения рассказа. Особенный интерес у них вызывали причины, заставившие "будто бы наинца", подданного вечно нейтрального королевства, поступить на военную службу к касотскому императору. Среди наемников наинцы хотя и встречались, но до крайности редко; слишком холодная северная кровь текла в жилах у этих людей, из них получались хорошие убийцы, но плохие воины. Рувато, посмеиваясь, отговаривался примесью южной бергонской крови.

Вести бродячую жизнь оказалось до крайности трудно. Изматывали даже не бытовые неурядицы, вроде необходимости передвигаться пешком и ночевок под открытым небом и на голодный желудок (и это в глухую неласковую октябрьскую ночь); и не постоянно повторяющиеся приступы болезни, которые приходилось пережидать не в теплой чистой постели, а где-нибудь в овраге, чтобы случайно вырвавшийся стон не привлек нежелательного внимания; выматывало постоянно давящее ощущение опасности и крайнего одиночества. Рувато даже не был уверен, что в медейской столице, куда он направлялся, застанет людей, на помощь которых рассчитывал. Он вообще ни в чем не был уверен. Даже в разумности своего предприятия он начинал сомневаться…

Но однажды на рассвете, когда Рувато проснулся совершенно закоченевший и к тому же с тяжелым сердцем после обрывочных тревожных сновидений, в голову его закралась светлая мысль. Зачем тащиться в столицу за несколько сотен лиг, когда можно поискать знакомых прямо здесь, в районе военных действий? Наверняка среди множества людей в доспехах найдется два-три офицера из дворянского сословия, из тех, кто знал Рувато и кому он в свое время помогал деньгами и оружием. Эта мысль так ему понравилась, что он даже забыл про холод и стал обдумывать, кого именно из знакомых можно начинать искать.