Хроника № 13 - [124]

Но вот фланируем мы неспешно с писателем Королевым по улице, и нас обходят двое полицейских, один из которых даже не одеждой, а ее ветерком задевает писателя Королева и незамедлительно произносит: «Ça va!» (своеобразное парижское извинение, буквально: «Как дела?»).

И я подумал: до тех пор, пока парижские полицейские будут извиняться за крошечное беспокойство, ничего страшного с Парижем не случится.

Сталин

Ужасаются (или злорадствуют, или печалятся), что народ опять голосует за Сталина… Опросы, рейтинги. 70 %, 80 %. Ну и что? В любой стране людей, которые мыслят более или менее здраво, не более 10 %. Остальные – тупое быдло, которое можно повести в любую сторону? Нет. Пресловутая душа народа на самом деле – маятник. От разумного к неразумному и обратно. В зависимости от того, кто и зачем толкнет. Чуть вправо – 70 % за. Чуть влево – 70 % против (те же самые люди!). Ergo: дело не в Сталине и не в народе, а в тех, кто толкает. Вот им бы дать по шаловливым ручкам и безмозглым головам. Морально, конечно.

Ночь

Ночь.

Мужчины, недолюбленные вечно занятыми и озабоченными матерями, льнут к своим женам, тоскуя по ласке, даже если не так любят жен, как раньше, даже если вообще не любят, но очень хотят любить, поэтому позволяют себе обманывать себя.

Женщины, думающие о завтрашних делах, о детях, на которых не хватает времени, о хозяйстве, деньгах и т. п., перебарывают усталость: они тоже недолюблены в детстве, они еще легче, чем мужчины, поддаются самообману.

И наступает момент, когда этот самообман превращается в правду, момент забвения всего дневного, доверия друг другу – почти детского, открытого, беззащитного, и слова часто бывают детскими, и объятия тоже.

Это пройдет, но потом.

Страна больна. Стослов х 2

Я всю жизнь понимал, что живу в стране бедной и неприглядной. Вонь, колдобины, хлябь, хамство, мат, пьянь, мордобой, произвол, глумление, придурь. Некрасота какая-то даже принципиальная, русские деревни в большинстве своем уродливы – словно напоказ. Белорусы, например, живут в своих селах намного опрятнее, сам видел, и не раз.

А главное, что вводит в уныние, – разлитое вокруг неуважение к другим и к себе, доходящее до презрения к собственной нации.

Поэтому актуальные сейчас крики: «Валить надо!» – вроде бы резонны.

Но я в очередной раз вспоминаю: страна не столько бедна, сколько больна (и давно, очень давно), и все мы больны. Кто в палатах-люкс, кто на зассанном матрасе в коридоре, кого кормят икрой, кого баландой, кому дают дорогие лекарства, а кому – от всех болячек – анальгин. Все равно – мы больны. Конечно, есть в наших палатах радости: у кого телевизор в углу, у кого книжка в руках, кто гитарку щиплет за бока, кто гладкую медсестру, а кто даже электрическим интернетом наслаждается, утишая свои недуги. И садик есть больничный. И живой певец Басков с концертом приедет из соседнего лазарета. И небо в окошке, пусть и запыленном. А то попик зайдет, почадит в без того обезвоздушенных помещениях, а страна на всякий случай помолится.

Вот тут и вопрос. От злодеев и негодяев валить, от дураков, от наглых нищих и наглых богачей, от хамствующих – легко. А от больных? Больничная вонь неприятна, но она, кто знает, другого свойства. И гноища ужасны, и халаты рваны, но… Но в них твои братья и сестры…

А если главврач и персонал проворовались, что ж теперь, закрывать корпуса и всем прыгать из окошек? Да и они-то – тоже больны. Клептомания при этом болезнь тяжкая.

Ну хорошо, уедем. Куда? Из худой клиники – в комфортабельную?

Потому что мир тоже болен. Весь. Даже когда он прекрасен (я о людях, а не видах и ландшафтах) – все равно болен. И выздоровеет ли, неизвестно.

Выбор слов

Я встал, поднялся, вскочил и пошел, отправился, потащился в кухню. Захотелось, пожелалось, вздумалось поесть, закусить, заморить червячка, покушать, схавать, слопать чего-нибудь. В окне мутнел, сумрачился, серел февраль. На душе было тяжко, муторно, кисло, беспросветно. Надоело работать, трудиться, вкалывать, пахать, въ@бывать. И вдруг луч солнца осветил, озарил, осиял кухню, показав, явив, изобличив, обнаружив всю ее пыль. И от этого можно было сойти с ума, рехнуться, крезануться, сдвинуться, помешаться. Но я развеселился. Я понял, что сейчас смету пыль и пойду дальше работать, вкалывать, пахать, жить.

О чем это? О том, что от выбора слов зависит, какой ты писатель. И писатель ли вообще.

Алкоголизм

Было дело: Марина Влади с гордостью рассказывала, что ее книга о Высоцком имеется во всех наркологических клиниках Франции. Как пользительное чтение для алкоголиков. Я-то всегда превыше всего ценил художественные достоинства литературы, и этой гордости не понял. Но вот недавно получил письмо от человека, который пишет, что одна из моих книг помогла ему покончить с запоями. «Вы спасли мне жизнь», – заканчивается письмо, с перехлестом, конечно. Считайте, что я хвастаюсь (не без этого), но так неожиданно и так приятно узнать, что ты кому-то реально помог. Не художественностью, а конкретно, житейски. Есть ли еще такие случаи у братьев и сестер – писателей?

Боязнь казаться дураком

Я знаю одного очень умного и при этом очень молчаливого человека. Над ЖЖ и соцсетями вообще он посмеивается. А однажды признался: