Хромой Орфей - [191]

Даламанек всплескивает руками: «Где ты филонишь, пьянчужка, хочешь довести меня до беды?» И чего он ко мне привязался? Гонза послал мастера подальше, плюнул ему под ноги и, наверное, кинулся бы на него с кулаками, не будь поблизости Мелихара, который удержал его и, как ни странно, даже не озлился.

- Окосели вы, что ли, гимназистик? - сказал он и почесал татуированную грудь.

А что, если и окосел?

Да ведь это все равно. Холод, голод, завод, вой сирен, тухлятина, трамваи, налеты. Дни, словно перед потопом, а рождество на носу. Гнусный город, все гниет и разваливается, на заводе почти нет сырья, а надо делать вид, что работаешь. Бомбы уже падали на некоторые города протектората, но только не сюда, видно, назло Леошу и его инструментальному складу. И все-таки в цехе все время работают, что-то сваривают, клепают, а подальше, за шоссе, строится новый заводской корпус. Словно вермахт все еще на Кавказе! Неужто немцы не могут договориться между собой, почему они не признают, что дела у них плохи, что они идут ко дну? Дня не проходит, чтобы на заводе что-нибудь не стряслось, то и дело аресты и побои, говорят, где-то тут нашли оружие и парашюты, позавчера был взрыв в котельной, гестаповцы днюют и ночуют на заводе. Повсюду глаза, невидимые глаза, страх и трусость, ярость и надежда, грохот пневматических молотков, а ты мотаешься среди всего этого со своим собственным отчаянием - и все это мир, в который ты брошен против твоей воли. И вот, изволь, барахтайся в нем!

Отбой, на лестнице зашумели голоса, захлопали двери. Из подвала притащился дед и гремит кастрюлями, варит свой чесночный настой. Он стар и слаб, собирает корки, чтобы выжить. Сидя на скамеечке у плиты, он сосредоточенно ест из жестяной миски, потом засыпает неровным старческим сном и во сне ходит по лестницам, по сотням и тысячам лестниц, которые тянутся до самого неба. Старику мерещатся бесконечные звонки у дверей, громкие и тихие, пронзительные и тревожные, враждебные, жужжащие, хриплые... За дверью фигура, это он, ангел с сумкой на ремне, он ворчит, что кто-то не вернул ему огрызок чернильного карандаша. Недавно он гордо объявил, что после войны снова возьмется за почтовую сумку. Было грустно и вместе трогательно слышать это. И окружающие его не отговаривали. Кто нынче не живет мечтами? Пускай нелепыми, смешными, несбыточными. Мечтами о том, что будет после. Тьфу!

Не оглядывайся!

Что тебе от меня надо? - думает Гонза, глядя в лицо Павла. Он узнает это знакомое, бледное, осунувшееся лицо с морщинкой над бровями. Они сидят за столиком в захудалом кафе. Гонза греет руки о чашку суррогатного кофе, ему не хочется говорить. О чем только, бывало, не спорили они, гуляя по ночам: о философии, искусстве, астрономии, Фрейде, демократии, коммунизме, о половых проблемах, о смысле жизни. Им тогда казалось, что они разобрались в хаосе мироздания, проанализировали его и могут определить весь мир, как интеграл. Ослы! Что он еще хочет от меня сегодня? Ах, понимаю - Пепек Ржига. Не бойтесь, я ничего не скажу, что бы ни случилось. «Для этого ты позвал меня сюда?» спрашивает он безмолвно.

- Хотел спросить, как тебе живется.

- Как видишь, - ответил Гонза. - Существую. Даже сам не понимаю как. Милан был прав. Собственно, даже нет, правда оказалась гораздо хуже. Я был бы тебе благодарен, если бы ты не расспрашивал меня об этом. Requiescat in pace!     [64]

Паузы были тяжелы, как ртуть. Павел нетерпеливо постукивал пальцем по мраморному столику.

- Ты ошибаешься, - сказал он, наконец, и поднял глаза.

- Да? Надеюсь, ты не принес мне помилование?

- Нет, не принес.

Гонза внутренне содрогнулся: тон Павла был самый решительный.

- Правильно. Никаких возвращений блудного сына.

Гонза старался, чтобы голос его не дрогнул; он смутно стал осознавать, почему они так страшно далеки друг от друга, хотя их разделяет только один столик в кафе. Хуже всего - ничего не ждать. Таково, наверно, ощущение умирающего: придет завтрашний день или не придет, он уже не принесет ничего, ничего. Даже дышит Гонза только по инерции. Он подобен ослу, ходящему в упряжке по кругу. Павел еще ждет! Нет, ничего у тебя не получится, сумасброд с умом математика!

- А вот я уже не с вами. И не только из-за этой беды, а потому, и это главное, что я уже не верю в то, чем занимается «Орфей». Если бы вместо сходок устроить турнир в домино или ходить по кафе собирать окурки - результат будет тот же. Я знаю, ты мне возразишь, Павел, но не трудись. Видишь ли, я не верю больше, что человек в этом мире может что-нибудь совершить. Трудно найти аргументы в пользу того, чтобы мне жить. Ведь жить только потому, что боишься смерти, - нелепо. Для меня, пожалуй, такого стимула мало. В нравственном плане это полный крах, но мне наплевать. Внушаешь себе какую-то чепуху, и вдруг бац! - тебя хватают за шиворот... В конце концов ты остаешься наедине с собой, и уже даже не больно. Только кругом какая-то пустота, наполненная ветром. Глупо!..

Ему нестерпимо захотелось поскорее расстаться с Павлом.

- Сильно ты изменился, - услышал он голос по ту сторону мраморного столика. - Жаль!