Христос в Куэрнаваке - [7]

— По-испански? — фыркнул Серенте.

— Нет, священник прекрасно владеет английским языком. Он изучил его в Испании во время Гражданской войны.

— А что он там делал в это время?

— В Мексике ему тогда было жить небезопасно, вот он и уехал в Испанию. Что он там делал — об этом я его не спрашивал. Можно догадаться.

— Он вас выслушал внимательно?

— Даже очень.

— И что же он вам ответил?

— Сказал, что над жизнью и смертью девочки бог волен и упрекнул меня за мое вмешательство.

Изгнанник горько усмехнулся и сказал почти non sequitur[3]: — Когда я ездил в Индию — это было давно, Индия еще была тогда английской колонией, — мне однажды пришлось беседовать с районным организатором компартии в Бенгале, и я попросил его изложить мне свою программу. Он ответил, что эта программа очень большая и сложная, но, тем не менее, ее можно уместить в одной-единственной фразе. Наша задача — подготовить своих соотечественников к тому, чтобы они в один прекрасный день плюнули все разом, и тогда образуется такой мощный поток, который всех англичан смоет в море.

— Вот именно, все разом, — одобрительно кивнул Гомес. — Простое дело, но иногда требуются столетия, чтобы его совершить.

— Не нравится мне ваша усмешка, — сказала ему жена Серенте. — Она какая-то недобрая.

— А может быть, просто невеселая? Вам не кажется, что мы часто путаем одно с другим?

Чилиец обратился ко мне: — Но почему вы решили, что этот человек похож на Христа? Как вы можете это знать? — Он употребил непонятный мне испанский оборот, и Серенте пришлось служить переводчиком.

— Есть лицо, знакомое всем. То лицо, которое тысячи раз воспроизводилось в живописи и скульптуре.

— Так ли это, — задумчиво протянул чилиец. — Ведь столько споров идет о том, существовал ли вообще Христос. Рембрандт писал его с лицом еврея — если можно говорить об еврейском типе лица. Когда к нам в страну пришли испанцы, они привезли с собой своего, испанского Христа, но наши живописцы и скульпторы постепенно придали ему черты уроженца Чили, усталое и терпеливое выражение лица чилийского крестьянина или шахтера. И мне непонятно, как вы можете с такой уверенностью говорить о сходстве этого человека с Христом.

— Мне тоже непонятно, — сказал Серенте. — Тем более, что этот человек был моим пациентом и мне ничего подобного и в голову не приходило.

Его жена заметила: — Писателям приходит в голову много такого, что тебе не придет. На то они и писатели. А теперь прошу всех к столу. Обед сегодня хороший, но если он перестоится, все пропадет.

Это был не просто хороший обед, это был обед замечательный, единственный в своем роде. Тут были и горячие tortillas — маисовые лепешки, и телятина под соусом mole — необыкновенным шоколадным соусом, рецепт которого был разработан еще ацтеками тысячу лет назад, горячие frijoles — бобы, arroz — превосходный мексиканский рис в двух видах: с курятиной и с креветками, — и свежие помидоры, и огурцы, и холодное мексиканское пиво, которое по праву может считаться одним из лучших в мире.

Разговор за обедом перешел на другие предметы, к облегчению моему и моей жены. Говорили о мексиканском искусстве и о борьбе, которую с таким невероятным, неослабным упорством и настойчивостью ведут трудящиеся Чили, о разнице между испанскими и мексиканскими народными танцами, о том, почему среди бакалейных торговцев в Мексике так много испанцев — не из числа республиканцев, разумеется, — и об автостраде Мехико — Куэрнавака, выстроенной пеонами, которым платили в день по шесть песо. Когда думаешь об этом, какой злой насмешкой кажется великолепная скульптура, изображающая группу рабочих, воздвигнутая на автостраде при въезде в Мехико, хотя Гомес заявил, что о ней можно сказать и другое: ведь скульптура изображает все же не святых, а рабочих! Разве не отразился в этом тот факт, что народ не верит больше старым богам? Потом Изгнанник заговорил об Университетском городке, об украшающих его мозаичных панно Диего Риверы — настоящем чуде искусства, а чилиец спросил, верно ли, что студенты не могут ездить на лекции в новый университет, потому что он построен очень далеко от города и проезд туда в автобусе обходится слишком дорого. И Гомес подтвердил это, сказав, что в Мексике самый богатый теперь в мире университет и самые бедные студенты. Потом речь зашла о Гватемале, которая только что сделалась жертвой предательства и насилия, о том, что вместо вопля ненависти и ужаса, от которого содрогнулся бы мир, Мексика откликнулась на это событие лишь скупыми слезами. Впрочем, слез пролилось все-таки больше, чем можно было предвидеть, сказал Серенте, вспомнив, как одна индианка плакала навзрыд у него в кабинете, сокрушаясь о прекрасной южной стране, с которой так жестоко поступили; а жена Серенте рассказала, что Ривера нарисовал на воротах своего дома гватемальский флаг, бросая этим гордый и смелый вызов миру.

Так проходил вечер, за вкусным обедом, в приятной беседе с приятными людьми. Испанская республика жила одно короткое мгновение, не дольше просуществовала и республика Гватемалы, но находятся другие, которые подхватывают выпавшее из рук знамя и несут его дальше, а потому в разговоре воспоминания и надежды переплетались. Никто из собеседников не принадлежал к разряду людей, живущих в безопасном убежище раздумий и рассуждений; все они душой и телом отдавались делу, в которое верили, и каждому пришлось испытать в жизни и победы и поражения. Но время шло, и пора было уходить. В небе, чисто промытом коротким вечерним дождем, взошла луна; мы стали прощаться. Доктор Серенте предложил отвезти нас домой на машине, но Гомес, остановившийся у своего дяди, неподалеку от нашего отеля, сказал, что в такую чудесную погоду он предпочитает идти пешком, и мы решили идти вместе с ним. Мы шли по темным улицам, почти не разговаривая, потому что после такого вечера, какой мы провели у Серенте, трудно завязывать новые нити беседы и даже приятно бывает помолчать. Мы пересекли пустынную площадь и пошли по улице Дуайта У. Морроу, потому что это был самый прямой и короткий путь, и когда мы уже были недалеко от Моралес, мы вдруг увидели под уличным фонарем одинокую человеческую фигуру.